Гарсиа Маркес - Сергей Марков

— Ребята, я не графоман, — говорил он друзьям в «Пещере», — но хочу, чтобы и ваш город, как Картахена, имел историю! Греет душу и то, что гонорарии выше, чем в картахенском «Универсале», аж по четыре песо за передовицу, сумасшедшие деньги! Я понимаю, что деньги — это помёт дьявола…

— Хорошо сказано!

— …но уже не чувствую себя нищим журналюгой и могу угостить всех «У чёрной Эуфемии»!

Город Барранкилья был основан на берегу реки Магдалена в некотором отдалении от моря в начале XVII столетия. И до XX века был глухой, почти отрезанной от столицы и других городов Колумбии провинцией. Но когда углубили русло реки, построили порт, перестроили университет, ставший вторым по значению в стране, Барранкилья ожила, помолодела. И Гарсиа Маркес стал её певцом, биографом. Мало кто знал лучше Маркеса историю и людей Баррио Чино — китайского квартала, карреры Прогрессо, бульвара Боливара, площади Святого Николаса, где устраивались карнавалы, не говоря уж о доме терпимости «У чёрной Эуфемии» (который будет увековечен в романе «Сто лет одиночества», превратившись в бордель Пилар Тернеры).

«Барранкилья дала мне возможность стать писателем, — скажет он через много лет. — Там было больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, — арабы, китайцы… Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные».

Но дом «У чёрной Эуфемии» находился почти на окраине города. За полтора песо в день Габо снимал четырёхметровую комнатушку в другом борделе, четырёхэтажном «Небоскрёбе», расположенном напротив редакции «Эль Эральдо». Хозяйкой дома терпимости была Каталина ла Гранде, но душой — Мария Энкарнасьон, в которой перемешалась французская, испанская, итальянская, еврейская, негритянская, шведская и даже русская кровь. «Блудница от Бога», как она выражалась, Мария давала Габриелю уроки французского. Многие черты мадам Матильды из Картахены, Каталины, Марии и чёрной Эуфемии, внучки раба из Африки, просматриваются в героинях Маркеса. (Возможно, читателю покажется, что уделяется излишнее внимание борделям. Но без них «портрет художника в молодости» был бы неполным. И потом, как пояснила мне коммунистка-феминистка Минерва Мирабаль: «У нас в Латинской Америке относятся к домам терпимости терпимо, без паники. Ну, типа того, что иногда муж посещает тренажёрный зал. И тоже повод жене задуматься».)

По воскресеньям Мария исповедовалась, замаливала грехи, свои и девочек, и причащалась в церкви на западном берегу Магдалены, в которой священник мог слушать её исповеди часами, при этом интересуясь и пикантными профессиональными подробностями. Габриель подружился с Марией, она тоже ему многое рассказывала, а он читал ей свои сочинения. Она стала первой слушательницей рассказа «Глаза голубой собаки». И утешала Габо, когда он получал отказы в публикациях.

Маркес жил на третьем этаже, окно комнаты выходило на улицу Реаль и заслонялось миндальным деревом. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись девицы и их клиенты. Перегородки между комнатками были фанерные, хорошо слышались не только страстные стоны, но и постельные разговоры жриц любви с мужчинами, порой весьма откровенные, что особенно ценил молодой писатель. Но чаще, по воспоминаниям самого Маркеса, в этом так называемом «Нью-Йорке или Empire State Building было тихо и спокойно, слышался лишь неясный шёпот, шелест занавесок и скрип металлических пружин кроватей… Окно выходило на солнечную сторону, и когда крона миндального дерева не спасала, то казалось, что тебя поджаривают на сковородке… Этот отель-бордель служил пристанищем в основном для морских волков. Стены, украшенные колоннами из алебастра, позолоченная лепка орнамента, патио, украшенный фресками с языческими мотивами… Там было хорошо». К тому же Мария бесплатно стирала и гладила ему рубашки и брюки. Другая проститутка, Офелия, в прошлом секретарь-машинистка (усердно выполнявшая задания шефа, подкладывавшего её под нужных ему по бизнесу людей, и, в конце концов, окончательно сменившая профессию), согласилась, тоже бесплатно, перепечатывать ему рукописи; в летний зной она сидела за машинкой голой, и клиенты, застав её за этим интеллектуальным занятием, повышали плату. Да и со всеми блудницами Маркес дружил. Они его кормили, поили, снабжали туалетными принадлежностями (порой он использовал их парфюм, а когда друзья и коллеги обращали на это внимание, усмехался многозначительной усмешкой мачо: мол, бурная была ночка). Он за это писал жрицам письма, пел валленато, болеро, романсы. А иногда с одной или несколькими проститутками Габо разъезжал в поисках клиентов по ночному городу на машине их знакомого таксиста Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С той поры Маркес всегда говорил, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.

Деньги тратились на книги, бары, кино, дансинги, бордели, и не всегда удавалось заплатить за комнату. К нему поднимался огромный чернокожий портье-вышибала Дамасо Родригес и намекал, что оплату за проживание задерживать неэтично. Габриель вытаскивал из-под кровати потёртый кожаный чертёжный тубус, в котором держал газетные листы, исписанные текстом романа «Дом», и с пафосом восклицал: «Бумаги, которые ты видишь, друг Дамасо, — самое дорогое, что у меня есть в жизни. И они стоят несравнимо больше жалких полутора песо. Забирай их пока, а завтра я принесу деньги, даю слово!» (Гарсиа Маркес не мучился в поисках имён для героев, как это бывает у писателей, а брал из жизни. Многажды он использует имена своих друзей из Барранкильи. Героя рассказа «Наши не воруют» зовут Дамасо, рассказ так и начинается: «Домой Дамасо вернулся под утро».) «У него один глаз был стеклянный, и он всякий раз очень смущался при виде проституток, — рассказывал своему другу-биографу Мендосе Маркес. — Я с нежностью вспоминаю, как он аккуратно укладывал мои полтора песо в ящик конторки и передавал ключи от комнатки, стыдливо опустив глаза».

Первое время в Барранкилье Габриель жил с надеждой на Буэнос-Айрес, Байрес (как его называют аргентинцы), который был литературной Меккой испаноязычной Америки. Он засыпал и просыпался с мечтой о своей книге, закрывал глаза и видел её обложку, обонял сладостный запах типографской краски… И страшно переживал, когда получил резко отрицательный отзыв на рукопись «Палая листва» от президента аргентинского издательства «Лосада» Гильермо де Торре, который советовал «не трогать литературу, а заняться чем-нибудь другим, например, рубкой мяса». Казалось, литературная карьера закончилась, не начавшись: де Торре считался авторитетом в издательском мире, к тому же являлся зятем самого Борхеса.

— Да говнюк он, а не авторитет! — утешала постояльца Мария. — Карахо! Каброн, козёл вонючий! А ты настоящий писатель, чико, поверь! Но будь мужчиной!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});