Завоевание Константинополя - Робер Клари

И все же духовный облик хрониста в этом отношении двойствен. «Мирское», реалистичное, будничное восприятие прошлого и настоящего уживается и иногда тесно сплетается с религиозным подходом к тому и другому, причем в описании событий превалирует все же светское, а не трансцендентно-провиденциалистское начало. Религиозные ценности, почерпнутые в сфере христианской образованности, равно как и общие элементы христианских воззрений, отразившиеся в хронике[36], представляют собой довольно тонкую оболочку, окутывающую мирское в своей основе видение рыцарем — повествователем происходящего на его глазах или совершившегося ранее. Фундамент его исторического рассказа составляют сами по себе поступки действующих лиц, обусловливаемые вполне земными причинами и мотивами: честолюбием и властолюбием, алчностью, жестокостью, любовью, дружескими привязанностями или антипатиями, жаждой возмездия, мудростью или глупостью, хитростью и коварством либо, наоборот, простодушием и т. д. В большинстве поворотных для судеб Четвертого крестового похода событий решающим фактором (как, кстати, и у Жоффруа де Виллардуэна) оказывается просто случай.

Элементы религиозности, провиденциалистского толкования истории присутствуют в записках главным образом в виде клише средневекового мышления. Таковы выражения, восходящие к библии, к литургическим текстам, почерпнутые в лексиконе церковной проповеди крестовых походов. Такова система отсчета времени: события датируются по церковным праздникам (гл. XIII, XIV, LXIX, LXX и др.), иногда же церковный календарь применяется наряду с обычным (гл. IX). Сплошь и рядом хронист употребляет (но гораздо реже, чем Виллардуэн)[37] расхожие фразеологизмы богослужебной практики (клирики «запели торжественный гимн „Приди, о дух всевиждущий“» — гл. XIII; перед высадкой в Константинополе все крестоносцы «исповедались и причастились» — гл. XLI и т. д.). Робер де Клари, видимо, знаком был, хоть и поверхностно, со «священными» текстами. А. М. Нада Патроне высказала не лишенное основания предположение (следуя, впрочем, аналогичной гипотезе, выдвинутой Дженетт Бир в отношении Виллардуэна[38]), что пикардийский хронист, быть может, знал появившиеся в конце XII — начале XIII в. французские переводы Ветхого и отдельных частей Нового завета[39]. Трафаретно клишированы подчас используемые Робером де Клари формулировки, заимствованные из фразеологического репертуара церковной пропаганды крестовых походов. Вероятно, хронист был осведомлен о содержании папских булл, возвещавших войну католиков против «неверных» (1198 г.), и в большей степени о содержании крестоносных проповедей приходского священника Фулька из Нейи, а также выступлений тех клириков, которые примкнули к рыцарскому воинству. Их суждения и доводы Робер де Клари воспроизводит — и не единожды (к примеру, речи епископов, произнесенные накануне апрельского штурма Константинополя (1204 г.) и обосновывавшие «законность» войны с христианами-греками — гл. I, LXXII). Не указывает ли старательность, с которой Робер де Клари передает выдвигавшиеся церковниками мотивировки захвата Константинополя, на то, что он явно стремится внушить своим слушателям мысль, которая возвышала рыцарей в их собственных глазах во время роковых для Византии апрельских дней 1204 г.? Они действовали по слову своих духовных пастырей! Вполне возможно, даже вероятнее всего, что внутренне и сам хронист приемлет подобные проповеди, но, во всяком случае, приводя их в усвоенной им клишированной форме, он безусловно стремится оправдать таким образом рыцарскую агрессию против Византии.

Итак, у Робера де Клари отсутствуют особая глубина и основательность субъективного восприятия религиозных идей. Хотя влияние богословской литературы и официальной крестоносной проповеди сказывается в отдельных местах хроники, но в достаточно дозированной мере, и не им определяются главные направления мысли автора. Помимо существенно снизившегося к началу XIII в. общего накала былого крестоносного энтузиазма, это обстоятельство объясняется еще и низким уровнем образования хрониста. Он по-своему убедительно рассказал историю завоевания Константинополя крестоносцами[40], но так, как это способен был сделать человек невысокой культуры, зато наделенный богатым воображением. Записки Робера де Клари — это, пожалуй, первое в латинской хронографии повествование, созданное автором-рыцарем, не получившим сколько-нибудь солидных по тем временам теологических и литературных познаний, не приобретшим обязательных для тогдашней образованности навыков историописания. Отсюда также проистекает приглушенное звучание в хронике религиозных, в частности, провиденциалистских мотивов (например, в гл. I, XXIV, XXXIV, XXXVI, LXVI). Если они и пробиваются сквозь плотную «мирскую» ткань произведения, то преимущественно в тех местах его, где речь идет о некоторых наиболее драматичных и, с точки зрения автора, важных событиях, которые он не в состоянии уяснить иначе как допустив вмешательство всевышнего. В этих случаях мысль хрониста всерьез, а не только в виде дани традиции обращается к небесному промыслу. К событиям тут «въявь» подключаются сверхъестественные силы, и тогда движение истории действительно направляется перстом божьим: он чудесным образом ведет к торжеству «справедливого» дела крестового похода, а «зло» и те, кто его воплощал, несут заслуженную «кару». «Реализм» исторического видения, иначе говоря, имеет у Робера де Клари свои пределы. Так, жизнь Кирсаку (ведь ради его «законного» восстановления на константинопольском престоле крестоносцы и переменят впоследствии направление своего похода) некогда сохранил спустившийся с небес ангел: он избавил Кирсака от смертоносной стрелы, которую готов был пустить в него Андром (Андроник I), — небесный посланец порвал тетиву лука «предателя» (гл. XXIII—XXV). В день вторичного штурма Константинополя (12 апреля 1204 г.) корабль епископа Суассонского «чудом божьим» вплотную пристал, точнее, был прибит волной к башне, которой крестоносцы затем успешно овладели (гл. LXXIV). При этом герой-рыцарь Андрэ де Дюрбуаз, невзирая ни на что, сумел вскарабкаться на укрепления и, устояв перед многочисленными греками, проложить дорогу своим соратникам: он смог это сделать, поскольку храброго рыцаря «оберегал господь, который не хотел, ни чтобы его избивали и дальше, ни чтобы он здесь умер» (Там же). Точно так же господь поражает спящего Иоанна Валашского (Калояна), когда тот вознамерился захватить «Андринополь», уже вошедший в состав Латинской империи, — небесный покровитель города св. Димитрий пронзил болгарского правителя копьем (гл. CXVI).

Что касается священных небылиц, то в хронике детально передается только одна-единственная церковная история такого типа, но лишь для того, чтобы объяснить происхождение реликвии, найденной крестоносцами в константинопольском храме св. Софии (гл. LXXXIII).

Итак, в основе своей записки Робера де Клари окрашены в живые, «мирские» тона, проникнуты земным восприятием происходившего. Да, всевышний оберегает Андрэ де Дюрбуаза от врагов, ко для Робера существеннее отвага этого рыцаря сама по себе, как и всех других, которые «совершили там более всего ратных подвигов» (гл. I). На переднем плане у хрониста — самоценность «ратных подвигов», а не сопричастность к ним трансцендентных сил.

Характеристика духовного облика Робера де Клари была бы неполна, если пройти мимо того факта, что он излагает события на разговорном языке и в этом отношении его хроника тоже является одним из самых ранних во французской литературе прозаических повествований такого рода В Северной Франции (как и во Фландрии) разговорный язык входит в литературный обиход на рубеже XII—XIII вв.[41] Обращение к прозе стало считаться показателем серьезности намерений писателя[42]. Робер де Клари и не умел, конечно, писать стихами: для овладения этим искусством простому рыцарю требовалось иное образование сравнительно с тем, которым обладал пикардиец. Он изъяснялся простонародным стилем, понятным читателям и слушателям его хроники, т. е. ориентировался на аудиторию, чей культурный уровень, как и его собственный, был более чем скромным. Произведение его действительно — на это указывают, в частности, периодически повторяющиеся обращения автора к потенциальным слушателям («теперь мы расскажем вам» — гл. LXVI, «теперь вы слышали правду» — гл. СХХ) — предназначалось для чтения вслух. Язык хроники, несмотря на то что автор поручил «предать письменам правду» грамотному копиисту (гл. СХХ), сохраняет свежесть и непосредственность разговорной речи[43]. В передаче переписчика удерживается все своеобразие пикардийского диалекта — собственно разговорного французского языка севера страны в XIII в.[44] Хроника Робера де Клари — первый историко-литературный труд, созданный на этом диалекте. Хронист пользуется обиходным языком вовсе не для того, чтобы оградить свое произведение от элементов мифологизации, что часто было связано с употреблением литературной речи. Робер де Клари прекрасно осознает, что повествует об исторических событиях и поэтому подчеркивает правдивость рассказанного им как свидетелем происходившего (гл. СХХ). Просто хронист (а равно и его переписчик), как видно, не владел французским литературным языком, на котором, скажем, диктовал свой труд, сочиненный примерно в тот же период, Жоффруа де Виллардуэн. Иногда, впрочем, Робер де Клари включает в ткань своего рассказа — словно вопреки собственному желанию — литературные синтаксические обороты, но все равно сохраняет пикардийскую диалектную специфику (и в морфологии и в орфографии)[45]. С наибольшей же живостью, динамизмом и экспрессией он передает события все-таки там, где прибегает к одному только разговорному языку.