Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

Томас Бекет.

Гамаш повернулся спиной к памятной плите и обвел взглядом Благодатную церковь.

Томас Бекет.

Погрузившись в размышления, Гамаш медленно двинулся между скамьями. Он вошел в алтарь, неторопливо описал круг лучом фонаря, потом погасил фонарь. И вокруг него сомкнулись темнота и тишина.

Святой Томас Бекет.

Убитый в своем соборе.

«Волк в овечьей шкуре». Выражение восходило к Библии, но стало широко известно благодаря Томасу Бекету, назвавшему своих убийц «волками в овечьей шкуре».

Томас Элиот написал пьесу о тех событиях: «Убийство в соборе».

– «Бедствие некое близится ныне. Мы ждем. Ждем»[39], – тихо продекламировал Гамаш.

Но у старшего инспектора не хватило времени на ожидания. Несколько мгновений – и тишина закончилась.

Ее нарушил напев. Приближающийся напев.

Старший инспектор сделал несколько шагов, но не успел выйти из алтаря до того, как появились монахи. Они шли гуськом, с капюшоном на голове. Каждый нес свечу. Они прошли совсем рядом с Гамашем, словно его здесь и не было, и заняли свои привычные места на скамьях.

Пение прекратилось, монахи одновременно скинули капюшоны.

И двадцать три пары глаз уставились на него. На стоящего посреди алтаря человека в ночной пижаме и халате.

Глава тринадцатая

– И что вы сделали? – спросил Бовуар, даже не пытаясь скрыть удивление.

Они находились в кабинете приора, куда зашли перед завтраком.

– А что я мог сделать? – спросил Гамаш, отрываясь от своих записок. – Я сказал «bonjour», поклонился настоятелю и сел на скамью.

– Вы остались там? В пижаме?

– Мне показалось, что уходить уже поздновато, – улыбнулся Гамаш. – И потом, поверх пижамы на мне была мантия.

– На вас был банный халат.

– Они так похожи… – протянул старший инспектор.

– Кажется, мне нужен сеанс психотерапии, – пробормотал Бовуар.

Гамаш вернулся к чтению. Он не мог не признать, что это было не совсем обычное начало дня. Монахи в пять часов утра обнаруживают в алтаре человека в пижаме. Во время церковной службы. И не какого-нибудь человека, а старшего инспектора Гамаша.

Бовуар никак не ожидал прямо с утра услышать столь восхитительную историю. Он жалел, что не видел этого собственными глазами. И не сделал фотографию. Если бы шеф начал скандалить, узнав об их отношениях с Анни, то Бовуар быстренько бы его утихомирил такой фотографией.

– Вы просили меня узнать, как зовут того монаха, который нападал вчера за обедом на настоятеля, – сказал Бовуар. – Его зовут брат Антуан. Он приехал сюда в возрасте двадцати трех лет. Пятнадцать лет назад.

Бовуар сложил цифры в уме – они с братом Антуаном оказались ровесниками.

– И представьте, – Бовуар наклонился над столом, – он солировал на той записи.

Шеф тоже подался вперед:

– Откуда ты знаешь?

– Эти колокола меня рано разбудили. Я подумал, какая-то тревога. Оказалось, монахи утром обнаружили у себя в алтаре человека в пижаме.

– Не может быть!

– В общем, когда эти треклятые колокола меня разбудили, я отправился в душ. Молодой монах, брат Люк, который сидит в каморке при входе, мылся в соседней кабине. Мы были в душевой одни, и я спросил его, как зовут монаха, который выступил вчера против настоятеля. И знаете, что еще сказал брат Люк?

– Что?

– Что приор собирался заменить брата Антуана и хотел, чтобы он, брат Люк, солировал при следующей записи.

У шефа расширились глаза.

– Он, Люк?

– Он – Люк, я – Бовуар.

Гамаш откинулся на спинку стула и задумался.

– Как по-твоему, брат Антуан знал об этих планах?

– Не знаю. Появились другие монахи, и я не успел спросить.

Гамаш посмотрел на часы: почти семь. Вероятно, они с Бовуаром разминулись в ду́ше.

Если трапезничать с подозреваемыми было не совсем корректно, то уж мыться в душе… Но ничего другого не оставалось: здесь была только общая душевая с отдельными кабинками.

У Гамаша тоже состоялся утренний разговор в душе после богослужения. Когда он брился и мылся, в душевую вошло несколько монахов. Гамаш затеял вежливый, внешне пустой разговор, спрашивал каждого из них, почему он стал гильбертинцем. Все как один отвечали: «Из-за музыки».

И все, с кем он говорил, получили приглашение. Их отобрали по способностям. В первую очередь за их голоса, но и за их навыки. Читая протоколы вчерашних допросов, старший инспектор выяснил, что у каждого монаха есть профессия. Один работал водопроводчиком. Другой – электриком. Третий – архитектором, четвертый – каменщиком. Среди монахов обнаружились повара, фермеры и садовники. Доктор, брат Шарль. Инженер.

Монастырь представлял собой нечто вроде Ноева ковчега. Или атомного бомбоубежища. В случае катастрофы они могли воссоздать мир заново. В их распоряжении имелись все основные элементы. За одним исключением.

За исключением плодоносящего чрева.

Так что в случае катастрофы, в которой уцелел бы один монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу, они смогли бы заново отстроить здания, провести водопровод и электричество. Однако возродить жизнь они бы не смогли.

Но осталась бы музыка. Великолепная музыка. На какое-то время.

– Как вы получили приглашение? – спросил Гамаш монаха, моющегося в соседней кабинке (остальные уже оделись и ушли).

– Меня нашел отец настоятель, – ответил монах. – Раз в год он уезжает из монастыря, ищет новеньких. Они нам не всегда нужны, но он берет на заметку братьев, обладающих нужными нам качествами.

– Какими именно?

– Ну, брат Александр, например, отвечает за животных, но ему уже трудно заниматься этой работой, поэтому отец настоятель присматривает монаха, имеющего такой опыт.

– Тоже гильбертинца?

Монах рассмеялся:

– Других гильбертинцев, кроме нас, нет. Мы последние в своем роде. Все мы выходцы из других орденов, и нас пригласили сюда.

– Вас долго пришлось уговаривать? – спросил Гамаш.

– Не очень. Когда отец настоятель сказал, что специализация монастыря Сен-Жильбер – григорианские песнопения, нам больше ничего и не требовалось.

– Музыка – адекватная замена всего, от чего вы отказались? Эта изоляция… Ведь вы, вероятно, никогда больше не увидите свою семью, друзей.

Монах уставился на Гамаша:

– Мы готовы все отдать ради музыки. Для нас музыка превыше всего. – Он улыбнулся. – Григорианские песнопения не просто музыка и не просто молитва. Они и то и другое одновременно. Слово Господне, пропетое голосом Господа. За такое мы готовы отдать нашу жизнь.

– И отдаете, – заметил Гамаш.

– Вовсе нет. Мы здесь ведем более богатое, осмысленное существование, чем где-либо в другом месте. Мы любим Бога и любим песнопения. В Сен-Жильбере мы получаем и то и другое. Как взятку. – Он рассмеялся.

– Вы никогда не жалели о своем решении приехать сюда?

– В первые дни, в первые минуты – да. Путь на лодке по озеру показался таким долгим. Пока мы приближались к Сен-Жильберу, я уже начал скучать по моему прежнему монастырю. По моему настоятелю, по моим друзьям. Потом я услышал эту музыку. Хорал.

Казалось, монах покинул Гамаша, покинул душевую с ее паром, запахом лаванды и пчелиного бальзама. Покинул свое тело. И перенесся в какое-то другое место, получше. Благодатное место.

– Я услышал пять или шесть звуков, и мне этого хватило, чтобы понять, что песнопения здесь какие-то другие. – Голос его был тверд, но глаза увлажнились.

Такое же выражение Гамаш видел на лицах других монахов во время службы. Когда они пели.

Умиротворенное. Спокойное.

– Чем же они другие? – спросил Гамаш.

– Хотелось бы мне знать. Они такие же простые, как и все остальные, но в них есть что-то еще. Глубина. Сочность. То, как смешиваются голоса. Они воспринимаются как нечто цельное. Я ощутил себя чем-то цельным.

– Вы сказали, что настоятель Филипп подыскивает монахов с нужными качествами. И эти качества явно включают хороший певческий голос.

– Не просто включают, – возразил монах. – Голос – самое главное, что ему нужно. Брат Матье говорил настоятелю, какой голос ему требуется, а настоятель объезжал монастыри в поисках того, что нужно брату Матье.

– Но новичок должен также уметь ухаживать за животными, или готовить пищу, или выполнять какую-то другую работу в монастыре, – сказал Гамаш.

– Верно. Поэтому поиски нужного монаха иногда длятся годами, и поэтому настоятель уезжает из монастыря на поиски. Он как хоккейный агент, присматривающий кандидатов чуть ли не с детства. Настоятель знает об их перспективах еще до того, как они приносят окончательный обет, – когда они только поступают в семинарию.

– А личность имеет значение? – спросил Гамаш.

– Большинство монахов научаются жить в сообществе, – объяснил монах, надевая мантию. – То есть принимают друг друга.