Сфера 17 - Ольга Онойко

Николас чуть усмехнулся.

— Мне не поможет?

Эрвин озадаченно моргнул и нахмурился.

— Давайте сделаем проще, — сказал он. — Если вы не возражаете, я включу вас в свою систему энергообмена.

Николас пожал плечами, улыбаясь. Он не видел, почему бы стоило возражать, а кроме того, ему стало любопытно, что это такое… энергообмен, таинственные гвардейские психотехники, надо же… Он верил Фрайманну. Что бы здесь ни действовало, подумал он весело, но оно подействовало. Смертельно усталые люди любопытства не чувствуют.

— Не возражаю.

Это случилось очень быстро. Почему-то Николас думал, что такие вещи делаются медленно. Всевозможный энергообмен ассоциировался у него с медитацией, долгой сонастройкой, совместным молчанием…

Не было ничего подобного.

Эрвин как-то по-боевому стремительно переместился в пространстве: только что стоял перед Николасом, и вдруг оказался у него за спиной, так близко, что можно было положить голову ему на плечо. Горячие сухие пальцы сплелись с пальцами Николаса, и тот кожей ощутил чужое дыхание и биение чужого сердца.

Это было как падать в летнее море, ночью без лун падать в тёмную, тёплую воду, спиной вперёд, видя звёзды в бархатном чёрном небе, падать в отражение звёзд.

— Эрвин, — прошептал Николас, — Эрвин…

Фрайманн прерывисто вздохнул и сказал — медленно, хрипловато:

— Не волнуйтесь. Всё хорошо.

Контакт начался самого простого — с физического тепла: оно побежало вверх от пальцев рук и быстро распространилось по всему телу. Потом пришёл черёд ритмов. Взнузданное кофеином сердце успокоилось, отхлынула муть, душившая мысли… Николас едва не поперхнулся, когда ритм и характер его дыхания переменились не по его воле. Потом что-то ещё изменилось, он даже не понял, что именно.

А потом, точно плотный удар воздуха в аэротрубе, подступил и оглушил прямой эмоциональный контакт.

Николас задохнулся бы, если бы его дыханием не управляли извне.

Он до боли сжал пальцы Эрвина. Тот наклонился ближе. Казалось, от него исходит жар. Осязаемый поток жара, как горячий ветер с городских крыш, как солёная река в экваториальной красной пустыне… Николаса продрала дрожь. Если бы кто-то заранее объяснил ему, что именно произойдёт, что представляет собой гвардейская техника энергообмена, он отказался бы наотрез. Трудно было вообразить признание более постыдное и неуместное. Он никогда, никогда не допустил бы мысли, ни на секунду не поверил бы, что Эрвин…

Он и сейчас не верил.

В очевидное.

Эрвин медленно вдохнул и выдохнул, утихомиривая собственные эмоции, а потом прикоснулся лбом к николасову затылку.

…и пела в праздничном зале немолодая, опытная джазовая певица, пела старую песню об огромной любви, и под песню танцевали в языках голографического пламени…

…цеплялись друг за друга нашивки на рукавах кителей, дымилась дорогая сигара, и одновременно они сидели рядом на аккуратной постели в идеально чистой, стерильной комнате без окон, крохотной как кладовка…

Только не было больше ни силового поля, приснившегося Николасу, ни задуманного им сверхсекретного задания, ни страха, никаких преград.

Эрвин отпустил руки Николаса и обнял его, прижал к себе крепко до боли. Николас откинул голову ему на плечо, покорившись желанию, которое охватило его минуту назад. Я забыл, подумалось ему, я упустил одну важную деталь, я постоянно упускаю важные детали… энергообмен, это же взаимность… соприкосновение…

Это что-то, похожее на эротику. По крайней мере, для меня — и с ним — похожее.

И Эрвин только что это понял.

Фрайманн уткнулся лицом Николасу в шею, потом медленно поднял голову, прижимаясь щекой к щеке. Николас накрыл его руки своими, обернулся к нему, не открывая глаз. Он чувствовал чужой пульс и ритм дыхания, чужое изумление и безумную радость, понимал, что Эрвин так же ясно чувствует его бесконечное облегчение, счастье и страшную усталость, и что из-за его усталости сегодня в их слиянии будет только покой. Не нужно больше, потому что есть завтра, послезавтра, три недели на круизном лайнере «Тропик» и ещё сколько угодно времени. Можно откладывать на потом.

Но сегодня Николас хотел целоваться.

Двадцать минут истекали. Они обязаны были отпустить друг друга и ждать ещё двадцать часов. Но происходящее казалось настолько невозможным, настолько походило на бредовую грёзу, странную эротическую фантазию, что за предстоящие двадцать часов Николас рисковал сойти с ума, решить, что всё это ему привиделось. А потому сейчас непременно нужно было что-нибудь сделать и что-нибудь об этом сказать… для определённости…

Эрвин перехватил его ещё крепче, — с такой силой, что чуть рёбра не хрустнули. Николас ощутил, что из объятий не вырвется никак, ни за что, и это было прекрасно. Но он хотел целоваться.

Сухие губы Эрвина прижались к его шее, к тому месту, которого касался воротник рубашки… Николас, не открывая глаз, медленно поднял руку, погладил Эрвина по щеке, потом обнял ладонью коротко стриженый затылок.

— Смешно, — шёпотом сказал он, — Эрвин, мы ведём себя как два подростка…

Фрайманн не ответил, только поцеловал его ещё раз, обнимая так крепко, что Николас не мог шевельнуться. Тогда Николас вывернул шею и прижался губами к его губам.

Он почувствовал, как Эрвин вздрогнул — вздрогнул и замер, будто бы произошло что-то из ряда вон выходящее, почти пугающее и новое для него… неужели, подумал Николас, не может быть, железяка ты мой, тебе же за тридцать, я подозревал, что у тебя с этим проблемы, но не настолько же… Эрвин не двигался, мышцы его закаменели; Николас так и стоял послушно в страшно неудобной позе, изогнувшись назад, задыхаясь. Казалось, если этот опасливый сухой поцелуй прервётся, то уже не повторится больше… это было совсем уж по-детски, и мгновение спустя Николас понял, что так кажется Эрвину.

Нет, подумал он, внутренне улыбаясь, зная, что Эрвин услышит, вовсе нет, завтра, послезавтра, три недели на «Тропике» и сколько угодно ещё… в груди что-то слабо и сладко болело от предвкушения счастья. Эрвин перевёл дыхание и разжал объятия, и тогда Николас повернулся к нему, положил руки на плечи и заглянул, наконец, в лицо.

Чёрные глаза Эрвина были обжигающе горячими. Встретив взгляд Николаса, он сглотнул и облизнул губы. Николас улыбнулся, обхватил ладонями стриженую его голову и поцеловал его — крепко, по-настоящему.

Целоваться Фрайманн не умел.

Двенадцатилетний мальчик, вспомнил Николас слова Лоры. Ах, Лора, умудрённая женщина… Кажется, мне предстоит растление совершеннолетнего. Он тихо засмеялся, чем окончательно смутил Эрвина, а потом ещё раз поцеловал его, чуть ли не силой вынуждая наклонить голову как следует.

Когда они оторвались друг от друга, уже совсем рассвело. Облака разошлись, небо было высоким и светлым.

Эрвин смотрел расширенными глазами. Сейчас Николас впервые различал в них радужку и зрачок. Он отстранился и улыбнулся, мысленно повторив: сколько угодно ещё.

— Ник, — тихо сказал Эрвин: голос его дрогнул, — я тебя…

— Не надо говорить, — попросил Николас и снова обнял его, прижался, чтобы шепнуть на ухо: — Я тоже.

Три недели без связи с миром, на старом, но всё ещё роскошном круизном лайнере, в единственном номере — супер-люкс, потолок которого можно было превратить в зеркало… В сущности, три недели на огромной, как стадион, кровати, с перерывами на еду и душ.

Лучший отпуск в моей жизни.

Сказать честно, я терпеть не могу космос и боюсь летать. Но на борту «Тропика» у меня совершенно не было времени об этом задумываться.

Мы с Эрвином не могли оторваться друг от друга. Я стал его первым любовником, он — моим лучшим. У меня никогда в жизни не было такого секса. Я не верил, что так бывает. Собственно, я был прав: немного позже Эрвин признался, что самым непочтительным образом применял на мне кое-какие элементы ки. Я ответил, что очень хочу освоить эту систему, он улыбнулся, напомнил, что уже предлагал раньше, и опрокинул меня на постель…

Ки, сказал он, устроившись сверху, позволяет в бою обманывать врага, поступать не так, как он ждёт. А я делаю наоборот — именно то, чего ты хочешь.

Угадываешь желания?

Да.

Я притянул его к себе и поцеловал. Эрвин поймал мои запястья, заставил перекрестить над головой и прижал одной рукой — пальцы у него были железные… свободная рука легла мне на шею, я закрыл глаза и почувствовал веками дыхание Эрвина. Он целовал меня в уголки глаз, не давая шевельнуться под ним, придерживая за шею… знал, что скоро я начну извиваться, дрожать и просить. Он сводил меня с ума.

Забавно: когда-то я считал, что мне нравится грубость. Накачанные тела, чёрная кожа, цепи, вся эта фальшивая атрибутика мужественности. Возможно, положение переменилось, когда один из таких могучих парней сбежал от меня, едва почуяв опасность; возможно, позже, во время Гражданской, или с первым подписанным приговором… Мне не выпадало случая узнать. Но Эрвин, по-настоящему сильный и опасный человек, был нежным. Настолько осторожным, что это доходило до робости — и как же мне это нравилось… Может, дело было в том, что он по-настоящему меня любил.