Шабоно - Флоринда Доннер

К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их, и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.

— Не поднимай от земли глаз, — сказала мать, помогая двенадцати или тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми к очагу. — Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, — увещевала она девочку, — если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется лазать по деревьям.

Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног, потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.

Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.

— Мама, я не хочу уходить из хижины отца, — сказала она наконец и расплакалась.

— Ого-о, глупенькая девочка, — воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах матери блестели слезы. — Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было некому.

Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. — Посмотри на меня. Я тоже пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.

— А я не хочу ребенка, — рыдала Шотоми. — Я хочу только мою обезьянку.

Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. — Если ты станешь обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, — хохоча, сказала одна из них.

— Не говорите девочке таких вещей, — упрекнула их старая Хайяма и с улыбкой повернулась к Шотоми: — Мой сын хороший человек, — утешила она девочку. — Тебе нечего будет бояться. — И Хайяма стала расточать похвалы своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.

В день свадьбы Шотоми тихо плакала. Хайяма придвинулась к ней поближе. — Не надо больше плакать.

Мы тебя украсим. Ты сегодня будешь такой красавицей, что все рты разинут от восхищения. — Она взяла Шотоми за руку и жестом позвала остальных женщин последовать за ними в лес через боковой выход.

Сев на пенек, Шотоми вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она взглянула Хайяме в лицо, и на губах ее появилась лукавая улыбка, после чего она с готовностью позволила женщинам хлопотать над собой. Ей коротко обрезали волосы и выбрили тонзуру. В мочки ушей были вдеты пучки пышных белых перьев. Они резко контрастировали с ее черными волосами, придавая неземную красоту тонкому лицу. Дырочки в уголках рта и нижней губе были украшены красными перьями попугая. В перегородку между ноздрями Ритими вставила очень тоненькую, почти белую отполированную палочку.

— Какая же ты красавица! — воскликнули мы, когда Шотоми поднялась перед нами во весь рост.

— Мама, я готова идти, — торжественно сказала она.

Ее темные раскосые глаза блестели, кожа, казалось, горела от пасты оното. Она коротко улыбнулась, показав крепкие, ровные белые зубы, и направилась обратно в шабоно. И всего на мгновение, перед самым выходом на поляну в глазах ее, устремленных на мать, промелькнула немая мольба.

С высоко поднятой головой, ни на кого не глядя, Шотоми медленно обошла деревенскую площадь, выказывая полное безразличие к восхищенным словам и взглядам мужчин. Она вошла в хижину отца и села перед корытом, полным бананового пюре. Первым она угостила супом Арасуве, потом своих дядьев, братьев и, наконец, всех мужчин шабоно. Угостив женщин, она отправилась в хижину Хайямы, села в гамак и принялась есть дичь, приготовленную мужем, которому была обещана еще до своего появления на свет.

Мои воспоминания были прерваны словами Тутеми: — Ты будешь есть бананы здесь или у Хайямы? — Лучше там, — ответила я, улыбнувшись бабке Ритими, уже поджидавшей меня в соседней хижине.

Когда я вошла, меня встретила улыбкой Шотоми. Она очень изменилась. И дело вовсе не в том, что она прибавила в весе, выйдя из заточения. Скорее стало взрослым ее поведение, ее брошенный на меня взгляд, то, как она угощала меня бананами. И я подумала, не связано ли это с тем, что девочки, в отличие от мальчиков, детство которых далеко заходит в отрочество, уже с шести-восьми лет привлекаются матерями к выполнению домашних работ — сбору топлива для очагов, прополке огородов, присмотру за младшими детьми. К тому времени, как мальчик начинает считаться взрослым, девочка того же возраста нередко уже замужем и имеет одного двух детей.

После еды мы с Тутеми и Шотоми несколько часов проработали на огородах, а потом, освежившись купанием в реке, вернулись в шабоно. На площади тесной кучкой сидело несколько мужчин с раскрашенными черной краской лицами и телами. Кое-кто сдирал кору с толстых веток.

— Кто эти люди? — спросила я.

— Ты их разве не узнаешь? — рассмеялась Тутеми. — Это же Ирамамове и мужчины, которые уходили с ним вчера в лес.

— А почему они такие черные? — Ирамамове! — крикнула Тутеми. — Белая Девушка хочет знать, почему у вас черные лица? — спросила она и убежала в хижину.

— Хорошо, что ты убегаешь, — сказал, поднимаясь, Ирамамове. — Ребенок в твоем чреве мог бы добавить воды в мамукори. и ослабить его. — И он, нахмурившись, повернулся к нам с Шотоми. Не дав ему ничего сказать, Шотоми втащила меня за руку в хижину Этевы.

То и дело прыская от смеха, Шотоми пояснила, что никому, кто побывал в этот день в воде, не полагается даже подходить к мужчинам, занятым приготовлением кураре.

Считалось, что вода ослабляет яд. — Если мамукори не подействует как надо, он обвинит в этом тебя.

— А я так хотела посмотреть, как они будут готовить мамукори, — разочарованно протянула я.

— Очень надо смотреть на такое! — сказала, садясь, Ритими. — Я тебе и так расскажу, что они будут делать. — Она зевнула, потянулась, собрала в кучку банановые листья, на которых спала, и постелила на земле свежие. — Мужчины раскрашены в черное, потому что мамукори годится не только для охоты, но и для войны, — сказала Ритими, приглашая меня сесть рядом. Очистив банан, она с полным ртом рассказала, как мужчины кипятят лиану мамукори, пока та не превратится в темное варево. Потом для густоты добавляется высушенная лиана ашукамаки.

Когда смесь в достаточной степени уваривается, ею можно смазывать наконечники стрел.

Махнув на все рукой, я стала помогать Тутеми готовить табачные листья для просушки. Следуя ее подробным наставлениям, я разрывала каждый лист вдоль жилки снизу вверх, так что он слегка закручивался, а потом целыми связками подвешивала их к стропилам. С того места, где я сидела, мне не было видно, что происходит перед хижиной Ирамамове. Вокруг работающих мужчин столпились ребятишки в надежде, что их попросят помочь. Нечего и удивляться, что никто из детей не купался сегодня в реке.

— Принеси-ка воды из ручья, — велел Ирамамове малышу Сисиве. — Да смотри не замочи ноги. Ступай по стволам, корням или камням. Если промокнешь, придется мне послать кого-нибудь другого.

День уже клонился к вечеру, когда Ирамамове заканчивал смешивание и уваривание кураре. — Вот теперь мамукори набирает силу. Я чувствую, как у меня засыпают руки. — Монотонным голосом он медленно запел заклинания духам яда, продолжая помешивать кураре.

На другой день, незадолго до полудня Ирамамове влетел в шабоно. — От мамукори никакого проку! Я подстрелил обезьяну, а она не умерла. Она убежала с торчащей в лапе бесполезной стрелой. — Ирамамове носился от хижины к хижине, ругая мужчин, помогавших ему готовить кураре. — Говорил же я вам, что нельзя было спать с женщинами. А теперь мамукори не действует. Если бы на нас сейчас напали враги, вы не смогли бы даже защитить своих женщин. Вы думаете, что вы храбрые воины. А толку от вас не больше, чем от ваших стрел. Корзины вам таскать, а не оружие! На мгновение, когда Ирамамове уселся на землю посреди деревенской площади, мне показалось, что он заплачет. — Я сам буду готовить яд. А вы все бестолочь, — бубнил он до тех пор, пока злость не выкипела и сам он совершенно не выдохся.