Подарок фирмы - Хуан Мадрид

— Нет.

— Он директор крупного театра.

— Очень рад.

— Тебе все равно, хочу я стать актрисой или не хочу.

Тебя такие вопросы никогда не волновали, Тони. А ведь я всегда мечтала быть актрисой, с самого детства.

— А твой новый импресарио тоже дает тебе уроки?

— Совсем не остроумно. Тони. Ты всегда считаешь себя очень остроумным. Можешь смеяться над ним сколько хочешь, но он меня действительно любит. И мы скоро поженимся. Он серьезный, солидный человек, а ты кто? Никто. Голодранец, вот ты кто.

— У вас уже есть квартира?

— Да, и квартира есть.

Она отпила еще глоток,

— Что ж, в добрый час.

— Почему мы должны обижаться друг на друга? Почему ты не как все люди? У нас с тобой все было прекрасно, ты был… Но мне нужно другое… Знаешь, сколько мне пет?

— Тридцать пять.

Она нежно улыбнулась.

— Сорок.

— Мне ты говорила, что тридцать пять.

— Мне сорок лет, я хочу иметь детей, дом с садиком и человека, который бы меня уважал… я хочу гулять с сыном в парке, кормить его сладостями, ожидать у дверей колледжа, когда он подрастет. Ты думаешь, есть такая женщина, которой все это было бы по душе? — Она обвела рукой зал.

Я посмотрел вокруг. Вошли еще двое мужчин с небрежно повязанными галстуками и сели за столик в углу.

Мануэпа, болтавшая за другим столиком с тремя женщинами, которых я со своего места у стойки разглядеть не мог, встала и подошла, улыбаясь, к новым клиентам. Рокки Болеро пел "Если бы я встретил родную душу".

— Ты что, думаешь, есть женщина, которой бы это нравилось? Выходить полуголой на сцену перед всеми этими мужчинами, которые смотрят на тебя маслеными глазками, возбуждаются, а потом приглашают выпить? И это жизнь. Тони? Брось. Меня тошнит от всех мужчин. Вы совсем не понимаете, что нужно женщине, о чем она думает, чего хочет.

— То ты говорила о театре, сейчас уже речь идет о доме с садиком.

— Ты никогда ничего не поймешь, Тони.

— Но ты уже не в том возрасте, когда рожают детей.

— Вот как! Ты так думаешь… Ну так вот что я тебе скажу: моя мама родила Густавито в пятьдесят два года. В конце концов, мне все равно, я могу и усыновить ребенка.

Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю.

Подошел Антонио. До этого он обслуживал у другого конца стойки трех мужчин, непрерывно хлопавших друг друга по спине. Один из них, в маленьких круглых очках, был лысым и с животиком.

— Лола, тебе не хочется немного поработать? Или ты намерена весь вечер трепать языком?

— Иду. — Она положила руку мне на плечо, потом нежно погладила волосы за ухом. Взгляд ее блуждал далеко. — Трусики той девушки были очень красивыми и дорогими… она их покупала в Париже… Может быть, это у тебя серьезно. Ты ее любишь?

— Ты читаешь слишком много дешевых романов.

— Вот как? Если бы она была тебе безразлична, ты бы не позволил мне уйти в тот раз. Значит, это не просто так, что-то с тобой произошло. Женщина сразу замечает такие вещи. Сколько времени прошло, а ты только сегодня выбрался меня проведать. Она красивая?

— Да, красивая. Но совсем на тебя не похожа.

— Все женщины друг на друга не похожи.

Она резко убрала руку с моих волос и поправила платье. Потом вздохнула и бросила взгляд на мужчин, сидевших за стойкой.

— Ладно, пора работать, — сказала она. — Так и быть, пусть они меня немного пощупают.

— Слава богу, — обрадовался Антонио. — Я даже растрогался. Вы не поцелуетесь на прощание, детки?

Лола посмотрела мне прямо в глаза, не обращая на Антонио никакого внимания.

— У меня лежат твои вещи. Тони, я их не стала выбрасывать. Приходи, когда хочешь, за ними. Мы всегда…

всегда будем друзьями, ладно?

— Ладно. Я знал, что ты не выбросишь мое барахло.

Ты хорошая девочка, Лола. Лучшая из всех… я…

— Молчи… не надо ничего говорить… Пока. Счастливо тебе. Тони.

— И тебе тоже. — Я залпом выпил отраву, которую Антонио называл джином, и посмотрел вслед Лоле, направлявшейся к трем мужчинам у стойки. Они раздвинулись и усадили ее в середину. Смех стал громче. Она прижалась к одному из них. Ее грудь, обтянутая зеленым шелком, четко вырисовывалась на фоне его пиджака.

— Очень трогательно. Тони. Я с трудом сдерживаю рыдания. Тебе бы на телевидении работать.

— Антонио, — сказал я, — нагнись-ка ко мне на минуточку.

Он перегнулся через стойку. От него пахло дешевым одеколоном. Я тоже нагнулся, как будто собирался сказать ему что-то на ухо. Потом схватил за узел галстука и резко рванул вниз. Он издал какой-то утробный звук.

Видно было, что он задыхается.

— Слушай внимательно, повторять я не стану.

Он попытался освободиться, но я держал крепко. Его поросячье лицо стало пурпурным.

— Шанхай поставит лоток у входа в твое заведение. Не слышу ответа.

— Ты с… аггг-агг, ты меня задушишь…

— Да или нет?

— Да… да.

Я резко отпустил галстук, и Антонио свалился на спину. Он сразу же схватился руками за горло и стал его растирать. У Сеспедеса в глазах блеснули странные огоньки, выражавшие удовлетворение.

Я вышел из «Нью-Рапсодии». За спиной у меня звучал смех Лолы. Естественный смех, бархатистый, красивый.

Смех человека, еще не разучившегося смеяться.

26

Свет неоновой рекламы, наверно, падал ему прямо в лицо, потому что глаза у него слезились.

— Вы в этом уверены, шеф?

— Да, — ответил я.

— И я не должен буду давать ему пачку сигарет каждый день?

— Никаких пачек сигарет, Шанхай. Ни Антонио, ни Фаустино.

Швейцар, ковырявший зуб ногтем мизинца, всполошился.

— Ты чего лезешь не в свое дело, умник? Кто ты такой, чтобы указывать Шанхаю? Ты уже не служишь в полиции, так что не вмешивайся не в свое дело, давай мотай отсюда.

— Что ты сказал, Фаустино? Я плохо расслышал. Повтори еще раз.

Я подошел к нему поближе. Он совсем вжался в дверь.

— Но, Тони, мы ведь договорились о пачке в день!..

— Ну и что?

— А ты говоришь, чтобы он мне не давал…

— Захочет — даст, не захочет — не даст. Все будет зависеть от его желания. Понял? Ты тут погоду не делаешь, Фаустино. Эта улица — не твоя собственность. Ни твоя и ни Антонио. У Шанхая есть разрешение на торговлю сигаретами.

— Вот именно, — сказал горбун. — Официальное разрешение, начиная с сегодняшнего дня. Все законно.

— Заруби себе на носу, Фаустино, я больше повторять не стану. Он поставит здесь свой лоток, а если ты его хоть пальцем тронешь, я тебя заставлю проглотить твою фирменную фуражку. Ясно? Скажи, что тебе все ясно, Фаустино.

— Мне все ясно.

— Так-то лучше.

— Вы идете домой, сеньор Тони? — спросил горбун.

Я сказал, что да.

— Можно пригласить вас что-нибудь выпить?

— Пошли.

Шанхай скрипнул зубами, выражая столь странным способом удовлетворение результатами переговоров.

Жизнь не приучила его улыбаться, но губы сами растягивались в улыбке, обнажая редкие черные зубы. Рот был похож на гнилой помидор, в который воткнули черные ножики. Мы пошли с ним вниз по Десенганьо по направлению к улице Луна. Шанхай шел, ритмично раскачиваясь на своих кривых ножках, глядя в землю. Горб остро топорщился, казалось, он хочет прорвать пиджак.

Недалеко от полицейского участка он свернул на улицу Писарро.

— Простите, не могу спокойно ходить мимо полиции, плохо на меня действует. Если вы не против, я знаю тут один бар на улице Пэс.

— Далеко идти, Шанхай. Давай выпьем пива гденибудь здесь.

Бар назывался «Дрена». Когда-то он принадлежал известному бандерильеро [Участник корриды, в функцию которого входит раззадорить быка, вонзая в него маленькие дротики с флажками — бандерильи] Чакарте, выступавшему под именем Ниньо де ла Томаса. Умер он от депириум гпременс, то есть от белой горячки, после трех дней беспробудной пьянки. Теперь бар держала его сестра, В прежние времена, когда я еще служил в полицейском участке на улице Даоиз, мы захаживали сюда сыграть партию-другую в домино. Сейчас тут нечего было делать.

Мы присели за столик в углу. Клиентов было не густо.

Усатый тип в узком костюме в полоску грыз земляные орехи, держа их кончиками пальцев. Двое пьяных, похоже братьев, о чем-то мрачно шептались.

Сестра бандерильеро подошла к нашему столику с таким же горячим желанием, с каким приговоренный подходит к виселице, и облокотилась пухлой рукой о спинку стула Шанхая. Она была низенькой, толстой и старой. Под носом у нее расплылась помада,

— Бар закрывается, — проворчала женщина хриплым голосом.

— Два пива, пожалуйста. Только очень холодного, — попросил горбун.

— Мы вас не задержим, — добавил я.

— Через пять минут закрываю и иду домой. Так и знайте… Хватит уже. Торчишь тут с семи утра, и все без толку. Хватит.

— Конечно, сеньора, — сказал я. Шанхай вытащил из недр своего пиджака пачку длинных «пэл-мэл» и с важным видом обратился к женщине: — Не желаете ли сигарету, сеньора?