Последняя богиня - Клод Фаррер

Знаю еще, что госпожа Фламэй, проходившая также по коридору Б, но слишком поздно, проходила там некстати: обмен признаний как раз сейчас состоялся.

Само собою разумеется, госпожа Фламэй, в этот день близорукая, как крот, ничего не видела и прошла по-олимпийски. Само собою госпожа д'Офертуар не заметила госпожу Фламэй, так же, как и госпожа Фламэй не заметила госпожу д'Офертуар. Но лейтенант Гелиос, который со своей стороны не был ни слеп, ни близорук, один все видел и вынужден был поэтому покраснеть за троих. Он честно постарался это исполнить.

Но через шесть минут случилось то, что должно было случиться: госпожа Фламэй в коридоре Д, более скромном и менее посещаемом, опять-таки случайно встретила госпожу д'Офертуар, точно так же, как случайно, за шесть минут до того, госпожа д'Офертуар встретила в коридоре Б лейтенанта Гелиоса…

Не знаю, что сказала госпоже д'Офертуар госпожа Фламэй, и не знаю, что ответила госпоже Фламэй госпожа д'Офертуар. Знаю только, что разговор, начавшийся в самом мягком тоне, принял вскоре резкий характер. Не то, чтобы эта резкость была сколько-нибудь предумышленной с той или иной стороны. Это невероятно, потому что госпожа Фламэй в коридоре Б не видела ничего из того, что происходило между госпожей д'Офертуар и лейтенантом Гелиосом, и точно так же госпожа д'Офертуар в том же коридоре Б даже не заметила госпожу Фламэй…

Как бы то ни было, – и я повторяю это еще раз, – случайно, госпожа Фламэй добродетельно стала оплакивать, как она добродетельно оплакивала бы всякую другую гадость, невероятное бесстыдство, позорившее госпиталь и почти оправдавшее то прозвище, которым заклеймили его злые языки. Я воздержусь здесь от повторения прозвища, о котором идет речь, и которое хорошо известно всем раненым во Франции. Разве госпожа Фламэй, даже сегодня совершенно невольно, не наткнулась на самое интересное место сценки весьма свободного жанра, происходившей между сиделкой и раненым?

При этом ударе госпожа д'Офертуар покраснела и потеряла последнюю долю хладнокровия, так что весьма неосторожно ответила госпоже Фламэй:

– Ты это на мой счет говоришь?

Госпожа Фламэй может быть непочтительно подумала: «Нет, насчет кошки»… Но, зная, что не всегда нужно говорить то, что думаешь, ответила, как бы падая с облаков:

– На твой? С ума ты сошла?.. На твой, душка?.. Послушай. Ты об этом не подумала! Во-первых, ты серьезная особа… тебя считают серьезной… Значит, как же это возможно? И затем, если бы ты и перестала быть серьезной… ради кого бы то ни было… так, мне кажется, вы не избрали бы себе спальней госпиталь… в особенности коридор Б.

Госпожа д'Офертуар тотчас вспылила:

– Ты знаешь, дорогая, ведь это известно, что я самая молодая из сиделок, и что поэтому все имеют право дразнить меня… Но, хотя мне только двадцать три года…

Госпожа Фламэй посмотрела на свою приятельницу, разинув рот, чтобы не задохнуться от изумления, но, так как я уже не мог не говорить вам о госпоже д'Офертуар, то я не мог не отметить уже ее невозмутимую, поразительную самоуверенность. Впрочем, в ее личном словаре слово «смешное» никогда не существовало. Поэтому госпожа Фламэй с трудом переварила двадцать три года госпожи д'Офертуар (которые, в противоположность девятистам девяносто четырем годам покойного господина Мафусаила, вероятно, соответствовали не временам года, а пятилетиям) и попыталась дать разговору другой оборот.

– Послушай, душка… ты невозможна! Речь идет не о тебе, – тут просто лизались…

Госпожа д'Офертуар притворилась испанкой, с которой заговорили по-датски.

– Как ты сказала? «Ли»… «лизались»?.. Госпожа Фламэй начала терять терпение.

– Лизались, да. Ты никогда не слыхала этого слова? Ты, может быть, даже не знаешь, что это такое?

Госпожа д'Офертуар, окинув вопросительным взглядом все углы потолка один за другим, воскликнула:

– Ах! Да… ну, и вот?

– Ну, и вот! – решительно повторила госпожа Фламэй. – Если память к тебе вернулась, ты все-таки согласишься со мною, раз ты знаешь, что значит лизаться, то совсем не нужно тебе щетиниться каждый раз, когда говорят об этом, как будто бы ты здесь единственная женщина, с которой можно полизаться.

– Это ты мне?..

Госпожа Фламэй вооружилась своей самой убийственной иронией и отрезала:

– Ты только что меня спрашивала, «на твой ли счет» я это говорила. Теперь ты меня спрашиваешь, «тебе» ли я это говорю… все-таки нужно бы выбрать… Хочешь, давай поставим точки над «i»?

– Пресвятая Богородица, я никогда, положительно никогда в жизни не переносила намеков, недомолвок и «i» без точек. Говори!..

И госпожа д'Офертуар, бросив это Корнелевское приказание, задрапировалась в свое платье и скрестила руки, ноздри ее трепетали. Сам Артабан не нашел бы лучшей позы.

Госпожа Фламэй окинула исподтишка с ног до головы свою закадычную подругу быстрым взглядом и заговорила:

– Этот несчастный коридор Б! Освещение там такое, что даже ателье моего фотографа скромнее… Послушай, зачем вся эта ложь, душка?.. Ты меня видела, как я тебя видела, когда ты лизалась с этим бедным Гелиосом… не сердись… не стоит искать, и я не нахожу другого слова… он тебя целовал… (вежливость обязывает…) как мог и как умел!.. А ведь Ги умеет это делать довольно хорошо… он на это мастер… Впрочем, зачем, я, глупая, говорю тебе об этом, словно ты сама этого не знаешь?.. Разве не в прошлую пятницу вы начали?.. Все равно. Весь вопрос в том, пойдет ли Ги на свидание, которое ты ему назначила, моя бедняжка, или же он пойдет на свидание, которое, может быть я…

Конечно, запас поз у госпожи д'Офертуар очень обилен: актриса на самые разнообразные роли могла бы им воспользоваться, чтобы переиграть весь свой репертуар. Нет только плохих ролей: госпожа д'Офертуар всегда себя видела и всегда будет себя видеть в хорошем свете. Вследствие этого, принужденная внезапно надеть маску и принять вид воплощенной добродетели, захваченная на месте преступления, осмеянная, пристыженная и в довершение всего уличенная, что давно пережила свою двадцать третью весну, – госпожа. д'Офертуар не нашла ни костюма, ни парика, ни котурнов и осталась просто тем, чем она была в действительности, т. е. чем-то очень маленьким. Затем, вынужденная признать и измерить все значение своего поражения, она вдруг пришла в ярость, потеряла весь свой рассудок, – а его было у нее опять-таки немного, – и в конце концов, не говоря худого слова и выставив руки вперед, набросилась на госпожу Фламэй.

Даже в нашем двадцатом столетии совсем не так редко, как воображают, можно видеть дам самого лучшего общества, которые теряют легкий лоск, наложенный на них какими-то пятьюдесятью, шестьюдесятью тысячами лет еле ползущей цивилизации… и делаются вновь совершенно подобными своим прапрабабушкам, дамам из свайных поселений, – считая в этом числе самых аристократических особ того времени, – или даже своим более отдаленным прапрабабушкам, которых поедал иногда их современник пещерный медведь. Это, несомненно, дает нынешним дамам право поступать так, как поступали прежние дамы, когда, случалось, их споры переходили в препирательства, т. е., с позволения сказать, трепать друг дружке прически.