Али и Нино - Курбан Саид

Какое великое счастье — пролить на мардакянской дороге кровь своего врага! Издали донесся стук копыт.

Видно, его услышал и Нахарарян. Проворно выскочив из машины, он одним прыжком исчез в кустах. Я подобрал кинжал и бросился за ним. Колючие ветки хлестали по лицу, царапали руки, под ногами хрустели сухие листья. Где-то совсем недалеко слышалось тяжелое дыхание Нахараряна. Как загнанный зверь, он несся, не разбирая дороги.

Стокгольмского отеля захотел?! Жди, будет тебе отель! Никогда больше твои мерзкие толстые губы не коснутся Нино!

Ага! Вот он! Убегает, продирается через кусты. Он уже на бахче, бежит в сторону моря. Где мой пистолет? Ах да, я бросил его около машины!

Колючки в кровь раздирают мне руки. Наконец-то бахча!

Бледная, как лицо покойника, луна. Круглые дыни лежат, подставив ее холодным лучам свои глупые толстые морды. Я наступаю на одну из них, и она с хрустом лопается.

Нет, Нахарарян, ты не вывезешь своего золота в Швецию!

Вот он!

Я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе! Лицо его пылает ненавистью. Как у вора, застигнутого на месте преступления.

Первый удар пришелся мне в челюсть. Еще один — в грудь!

Бей, Нахарарян, в Европе ты научился боксировать!

У меня потемнело в глазах. На миг прервалось дыхание!

Я — всего лишь азиат, Нахарарян, меня не учили бить ниже пояса.

Я — степной волк, и ярость лишь придает мне силы.

Я бросился на него, обхватил его тяжелую тушу поперек, как бревно, и швырнул на землю. Мои колени уперлись в круглый живот, пальцы сдавили горло. Он попытался достать меня кулаками. Рыча, мы покатились по земле. Нахараряну удалось подмять меня, его руки сдавили мне горло. Искаженное ненавистью лицо побагровело от напряжения. Рот перекосился. Я ударил его ногами в живот и почувствовал, как каблуки сапог погрузились в это жирное тело. Он попробовал вырваться из моих рук. В разорванной на груди рубашке белело его открытое горло. С глухим рыком я вонзил в него зубы.

Да, Нахарарян, да! Так деремся мы, азиаты! Мы не бьем ниже пояса, а по-волчьи вонзаем зубы в горло врагу!

Я ощущал, как дрожат под зубами его напрягшиеся жилы. Вдруг его рука заскользила вдоль моего пояса. Кинжал! Мой кинжал! Нахарарян тянется к нему. Как же я мог в пылу борьбы, позабыть о нем? В тот же миг лезвие блеснуло перед моим лицом, и я ощутил острый удар в бок. Но, к счастью, клинок скользнул по ребрам.

Какая у меня, оказывается, теплая кровь!

Я вырвал у него клинок. Теперь Нахарарян был подо мной. Голова его запрокинута. Еще одна глупая толстая дыня, уставившаяся на бледную, как лицо покойника, луну.

Я занес над ним кинжал и услышал тонкий, пронзительный, полный животного страха крик. Казалось, его лицо превратилось в один сплошной рот.

Стокгольмского отеля захотел? Получай, свинья! Получай, глупая дыня!

Чего я жду? Почему не убиваю его?

— Бей, Али хан, бей! — услышал я голос позади. Это кричал Мухаммед Гейдар.

— Бей прямо в сердце! Сверху вниз!

Крик Нахараряна оборвался. Не знаю, долог ли он, тот миг между жизнью и смертью, но сейчас мне хотелось еще немного продлить его и еще раз насладиться полным предсмертного ужаса воплем врага.

Я опять взмахнул кинжалом и изо всех сил вонзил его Нахараряну в сердце. Его тело конвульсивно дернулось и застыло.

Я медленно поднялся, ощущая огромную усталость. Одежда моя была залита кровью. Моей? Его? Теперь уже это не имело никакого значения.

— Молодец, Али хан! — воскликнул сияющий Мухаммед Гейдар. — Ты настоящий мужчина!

Ныла рана в боку. С помощью поддерживающего меня под локоть Мухаммеда Гейдара я вернулся на дорогу, туда, где сверкал под луной черный лакированный ящик, принадлежавший Нахараряну, где ждали меня еще двое моих друзей, державших под уздцы четырех коней.

Ильяс бек пожал мне руку. Сеид Мустафа слегка приподнял зеленую эммаме. Он крепко обнимал за талию сидящую впереди него Нино.

— Что делать с женщиной? Ты сам убьешь ее или поручишь сделать это мне?

Сеид Мустафа проговорил эти слова спокойно, голос его звучал тихо, а глаза были полузакрыты, словно он дремал.

Нино не проронила ни звука.

— Давай, Али хан, — сказал Мухаммед Гейдар, протягивая мне кинжал.

Я взглянул в белое, как мел, лицо Ильяс бека. Он кивнул.

— Труп мы бросим в море!

Я медленно приближался к Нино и видел, как постепенно расширяются от ужаса ее глаза…

…На переменах она, плача, прибегала к нам с учебниками под мышкой. А один раз я сидел под ее партой и шепотом подсказывал:

— Карл Великий короновался в Аахене в восьмисотом году…

Почему она молчит сейчас? Почему не плачет, как тогда? Или незнание года коронации Карла Великого более тяжкий грех, чем…

Я прижался щекой к шее коня и устало взглянул на Нино. Наши взгляды встретились, но ее глаза по-прежнему молчали. Она сидела на коне Сеида Мустафы, устремив взгляд на кинжал, и была в этот миг прекрасна.

Лучшая в мире кровь — грузинская!

Самые красивые губы — у грузинок!

Но эти губы целовали Нахараряна! И Нахарарян, мечтавший увезти свое золото в Швецию, целовал их!

— Ильяс бек, я ранен. Отвези княжну Нино домой. Ночью холодно. Укрой чем-нибудь княжну. Запомни, Ильяс бек, если хоть один волос упадет с головы Нино, я убью тебя. Ты слышишь, Ильяс бек? Я твердо обещаю это тебе. Мухаммед Гейдар, Сеид Мустафа, я очень ослабел. Помогите мне. Отвезите меня домой. Я истекаю кровью.

Я вцепился в гриву карабахского гнедого, Мухаммед Гейдар помог мне сесть в седло. Ильяс бек подошел к Нино, бережно поднял ее на руки и усадил в мягкое казацкое седло. Нино безучастно позволила ему сделать это. Ильяс бек набросил на плечи Нино свой китель, потом обернулся ко мне и кивнул на прощанье. Лицо его все еще было бледным.

Я долго смотрел им вслед.

— Ты герой, Али хан! — воскликнул Мухаммед Гейдар, вскакивая на коня. — Ты дрался, как герой, и поступил так, как должен был поступить.

— Ее жизнь была в твоих руках, — проговорил, склонив голову, Сеид Мустафа. — Ты мог убить ее, а мог и помиловать. Шариатом допустимо и то, и другое.

И Сеид Мустафа мечтательно рассмеялся, Мухаммед Гейдар вложил поводья мне в руки.

Мы молча поскакали по ночной дороге. Впереди ласково светили огни Баку.

Глава 18

С уступа, нависшего над глубокой пропастью, открывается суровая, но величественная картина: мрачные скалы без малейшего признака растительности, словно некий титан разбросал здесь в беспорядке огромные камни.

А вдоль края пропасти — будто кто-то подвесил их здесь — лепятся один к другому, убегая вверх по скалам, убогие домишки, и плоская крыша одного служит двором другого.

Внизу, на дне пропасти звенит ручей. В чистом, прозрачном воздухе сверкают под лучами солнца скалы. Между ними вьется, теряясь где-то внизу, узкая тропинка.

Это дагестанский аул.

Внутри домика полумрак, на пол брошена плотная циновка. Две деревянные балки подпирают выступающий снаружи козырек крыши.

В бездонном небе застыл, распластав крылья, орел.

Я лежал на небольшом дворике-крыше и с наслаждением посасывал янтарный мундштук кальяна. Чья-то рука заботливо подмешала в табак анашу. Легкий ветерок уносит сизый табачный дым и холодит покрытое испариной лицо. Виски мои холодны, как лед. Клубы дыма плывут в воздухе, образуя удивительные фигуры, чье-то лицо выплывает со дна пропасти, кружась и множась, оно приближается, и я узнаю его — это Рустам Зал с ковра, висящего в моей комнате в Баку.

Давно ли я лежал там, укутанный теплым одеялом? Болела рана. Я слышал звуки шагов, тихие голоса за стеной. До меня донесся голос отца.

— Прошу простить меня, господин комиссар, — говорил он, — но я сам не знаю, где сейчас мой сын. Думаю, он убежал в Иран и в настоящее время скрывается у своего дяди. Искренне сожалею, господин комиссар.

— Против вашего сына, — рокотал в ответ бас комиссара полиции, возбуждено уголовное дело. Он обвиняется в убийстве. Уже подписан ордер на его арест. Мы отыщем и арестуем его пусть даже в Иране.

— Я могу только приветствовать это, потому что не сомневаюсь — мой сын невиновен, и любой суд оправдает его. Убийство насильника никогда не считалось преступлением. И кроме того…

В соседней комнате воцарилась тишина, и мне показалось, что я слышу шелест новеньких купюр.

— Конечно, конечно, — зарокотал опять комиссар. — Ох, уж эта молодежь! Горячие головы! Чуть что — сразу за кинжал. Я — лицо официальное, но как отец прекрасно вас понимаю. Вашему сыну не следует больше появляться в Баку. А приказ о его аресте я все же вынужден буду переслать в Иран.

Затем послышался звук удаляющихся шагов и снова тишина…

Изящные буквы на ковре переплетались, создавая загадочный лабиринт. Я попробовал проследить взглядом за причудливой линией, которая, изгибаясь, образовывала букву «нун», но опять почувствовал приступ головокружения и потерял сознание.