До последней крови - Збигнев Сафьян

— Да, — сказал Высоконьский, — поговорим об этом в следующий раз, возможно, завтра.

Уже закрывая дверь, Стефан услышал:

— Это ужасно… советская контрразведка…

На следующий день вечером Радван узнал обо всем от Евы, для которой не существовало секретов. Он подозревал даже, что, если Кот проводил в своем кабинете секретную беседу, пани Ева уже на следующий день знала, о чем шла речь. Она дружила с секретаршей шефа, с Данецким… С кем, впрочем, она только не дружила! К ней обращались на «ты», пили с ней водку, но Радван, частенько наведываясь к ней, знал, что она была одинока, что никто не занял в ее сердце места летчика с фотографии. Чаще всего он заставал у нее Данецкого, но Ева бесцеремонно выставляла пана старосту, когда хотела поговорить со Стефаном. Так было и в тот вечер. Когда Данецкий ушел, она приготовила ужин и переоделась по-домашнему.

— Ты не против, если я буду в домашнем халате? Сегодня приготовила блинчики, настоящие, с творогом, в этом деле я специалист, такие блинчики готовила только мужу.

Она появилась в длинном тонком домашнем халате и села рядом со Стефаном, но он думал только об Ане и самому себе казался смешным, когда уплетал за обе щеки блинчики, стараясь не глядеть на Еву.

— Послушай, — сказала она, держа чашку с чаем, — можешь хоть иногда взглянуть на меня, хочу с тобой серьезно поговорить. Обстановка здесь все больше накаляется. Высоконьскому, и не только ему, нужна будет жертва… Вчера НКВД арестовал некоего Пинского. — Она внимательно посмотрела на него. — Ты знаешь этого человека?

Он не отпирался. Еву, впрочем, как и Аню, трудно было обмануть.

— Где ты с ним познакомился? — наступала она.

— Я с ним не знаком. Просто на улице… — И он рассказал про тот случай.

— Против него достаточно улик, в связи с чем у посольства большие неприятности. Этот случай дойдет, по всей вероятности, до Лондона и Сикорского. Я лично подозреваю… — неожиданно взглянула она на Радвана и заколебалась, — подозреваю, — повторила она, — что наши сотрудники атташата, ведущие разведывательную работу, не являются профессионалами в этой области. Кот страшно разозлится, и не только он. А какую роль сыграл при этом Пивский… теперь мы уже не узнаем.

— Болото какое-то! — вырвалось у него.

Она рассмеялась и поцеловала его в губы.

— Парень, это игра, в которой участвуют не благородные рыцари, а такие хладнокровные пройдохи, как Высоконьский, или такие мегеры, как я… Представь себе, что будет, если кто-то скажет, что ты видел, как Пивский разговаривал с Высоконьским…

— Но это случилось буквально перед его арестом.

Ева взглянула на него с явным беспокойством.

— Значит, Высоконьский видел тебя?

— Да.

— Послушай, я еще не знаю, кто такой на самом деле Пивский, но знаю наверняка, что тебя могут ждать большие неприятности как с нашей стороны, так и со стороны коммунистов.

— Это почему же?

— Почему, почему! Неужели ты не понимаешь, что речь идет о компрометации посольства и прежде всего политики Сикорского? А может, и всех тех, кто желал, сам того не понимая, сотрудничать с коммунистами. Не исключено, что речь может идти и о компрометации определенных намерений коммунистов; у них, впрочем, достаточно людей, которым это тоже на руку. Стефан! Одумайся! Порви с ней!

— Что это тебя вдруг беспокоит этот вопрос?

— Зря я сказала тебе об этом. — И вдруг Стефан увидел, что Ева плачет. — Я не хочу, — заговорила она сквозь слезы, — быть умничающей негодяйкой… Неужели ты не понимаешь, что мне уже до чертиков надоело быть мерзкой мегерой…

— Ты совсем не мерзкая. Она улыбнулась сквозь слезы.

— Правда? — Она протянула ему руки. — Останься у меня, я ничего от тебя не хочу, ничего не прошу, я знаю, что ты любишь другую, но прошу, останься…

Он поднялся со стула, поколебавшись, прижал ее к себе; так они молча стояли некоторое время, затем Ева освободилась из его объятий.

— Уходи, — сказала она со смехом, как всегда в своем стиле. — Сматывайся быстрее, парень, пока не передумала, потому что тебя погубит жалость к посольской мегере.

* * *

Туманная весна мало чем отличалась от лондонской зимы. Иногда Рашеньскому грезились настоящий снег и настоящее солнце на удивительно голубом, морозном небе. Настоящая жизнь! Его все еще не покидало чувство театральности, нереальности пребывания поляков в Лондоне, как будто все, в чем он участвовал, происходило на сцене, в присутствии весьма небольшого числа зрителей. Здесь находились правительство, министры, политические партии, оппозиция, даже разведка и контрразведка, но все это было похоже на препарированный живой организм, помещенный в опытную пробирку и существующий сам по себе… «Известная болезнь эмигрантов, — объяснял ему генерал Вензляк, — но мы — эмиграция необычная, и поэтому твое восприятие является необоснованным».

Венэляк был, собственно, единственным человеком в Лондоне, с кем Рашеньский дружил. Офицер штаба Верховного, все время ожидавший, как он говорил, «большого назначения», был кузеном отца Марты и поэтому был привязан к Рашеньскому, выводил его в лондонский свет. Все сводилось к длинным ночным бдениям в комнате генерала. Вензляк, один из самых способных генералов до сентябрьских событий, был страшно честолюбив, удостоен милости Сикорского, опубликовал в тридцатых годах работу, посвященную действиям Пятой армии в 1920 году. Знал он много и был для Рашеньского фактически неисчерпаемым источником информации, которую журналист не мог, впрочем, использовать ни в «Белом орле», в котором работал, ни в «Ведомостях», в которых иногда печатал свои статьи.

После возвращения из Соединенных Штатов его опубликованные в «Ведомостях» репортажи никому не понравились: ни сторонникам генерала за их недостаточный энтузиазм, ни скептически настроенным политиканам из местных польских эмигрантов, поскольку выжимали слезу при воспоминании о санации, ни его противникам, поскольку в них много говорилось о договоре и вкладе русских в дело борьбы союзников. Анджей сам считал репортажи пустыми. Он хотел писать о чем-то другом, постоянно думал о событиях в России, считая их самыми важными, искал причины неизбежности кризиса в польско-советских отношениях. «Твои статьи чересчур взвешены, — говорил Вензляк, — надо отображать чьи-то одни интересы, а не приводить аргументы обеих сторон». «Я не согласен, — спорил он, — надо сначала узнать и понять, а потом уж осторожно наводить мосты, а разве это возможно?»

Он задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. Да, идеи некоторых коллег Вензляка (не самого Вензляка, поскольку он относился к нему по-другому) были смешны из-за их анахронизма, а неприязнь к политике Сикорского, ненависть к любой попытке примирения с Россией — налицо. А действительно ли русские хотели примирения? Были ли они готовы заплатить за первую в истории возможность соглашения между обоими народами? А может, любая цена казалась им слишком высокой?

Рашеньскому удалось переговорить с послом Котом во время пребывания профессора в Лондоне. Тот говорил о мафии из кругов санации, затрудняющей деятельность генерала, а на вопросы, касающиеся России, отвечал скупыми фразами. О чем действительно думает Сикорский? Неужели он совершил ошибку, не обсудив со Сталиным вопрос о границах в наиболее подходящей обстановке? А вопрос эвакуации армии? Разве для русских это не самое выгодное решение (хотя они и отрицают это)?

Будучи человеком достаточно дотошным и используя популярность от своих первых репортажей из России, Рашеньский добивался встреч с министрами, беседовал с Миколайчиком, Сейдой, Строньским. «Как вам, пан министр, представляется будущее? Речь идет не о чести, неуступчивости, исторических интересах, а о возможности предвидеть развитие событий? Не свидетельствует ли битва под Москвой о стойкости русского солдата?» — спрашивал он. У тех не было никакого предвидения. Только Вензляк обладал этим даром, но был явно лишен шанса стать Пилсудским или даже Сикорским… Самого маленького шанса… Как он говорил сам о себе: «один из очередных наследников трона». Он пытался даже подсчитать, какой по счету…

Тем временем в России польские дивизии стали дислоцироваться в новых районах — в Киргизии, Казахстане, Узбекистане. Вензляк говорил, что поступающие оттуда сведения весьма неутешительны. В приволжских степях морозы доходили до пятидесяти двух градусов, в закаспийских районах климат совсем другой, но тоже нездоровый, и трудно его выдержать, а санитарные условия… лучше не говорить. Экзотика, да к тому же еще огромные расстояния между частями, достигающие иногда девяноста километров… Повсюду недовольство и подозрение: нарочно нас туда заслали.

Рашеньский любил вечерами бродить по темному Лондону, заходить в кафе — среднего класса забегаловки — и ловить на себе доброжелательные взгляды, когда был в мундире или в гражданском костюме, сшитом не по заказу, а купленном в дешевом магазинчике. Завидовал англичанам, говорил об этом Марте.