Сокровища града Китежа - Жюль Мэнн

В кабинете № 1 Жюлль, после длительных и безрезультатных совещаний с инженерами, настаивавшими на том, что на зиму работы необходимо приостановить, — решил прибегнуть к «русской народной мудрости», о которой где-то и что-то слыхал краем уха. В центре разворачивающихся событий очутился Андрей Непутевый. Он на плохом счету в рабочкоме. Его не любят товарищи за то, что лодырь. Говорят даже о том, что Непутевый нечист на руку. Но пока с поличным не пойман — приходится терпеть в своей среде.

Жюлль в «источники мудрости» избрал Непутевого потому, что был тот всегда почтителен, при случае норовил подставить стул, подать что-нибудь, вообще — услужить хозяевам. Да и вид у Непутевого был такой, словно знает он что-то важное и ценное, но только до поры до времени держит это в секрете.

— Вот тут и есть эта самая русская, народная мудрость! — решил Жюлль и Андрей Непутевый был приглашен на консультацию по борьбе с русскими морозами в кабинет ведающего технической частью. Длительное совещание закончилось к обоюдному удовольствию. Андрей Непутевый вышел из кабинета, раскрасневшись от удовольствия и, важно задрав нос, проследовал в бухгалтерию, где и получил солидную сумму, — по всей видимости, гонорар за крупицы мудрости, проданные французу.

В барак Андрей явился в пьяном виде, сильно шумел и бахвалился, а затем скоропалительно исчез навсегда. Дальнейшая судьба его автору неизвестна. Весьма возможно, что Непутевый, учтя запасы имеющейся у него мудрости, решил не зарывать клад в землю, а направился в другие концессионные предприятия и успешно распродает свои неисчерпаемые запасы.

Ну, что грех таить и кокетничать, — говорить о каком-то там авторе и Жюлле Мэнне, когда это лица совершенно тождественные, когда это одно и то же лицо, и когда вы, читатель, прекрасно об этом знаете. Как это говорится по-французски?.. «Назвавшись министром — играй в республику!»[5]

Так вот, — я был очень доволен советами Андрея Непутевого и с удовольствием выписал ему вознаграждение. Всю мудрость, по сходной цене закупленную у Андрея, я доложил дорогому учителю и Бартельсу, и (хоть в этом мое утешение!) они вполне ее одобрили.

На дворе свирепел мороз, а снег падал густо и непрерывно, словно наверху необъятных размеров прорвалась перина. Медлить было нечего. Я работал, не жалея сил. Дэвид не считался с расходами. И вот, уже на второй день после совещания с Андреем, к месту работ потянулись обозы с дровами. Гигантскими кострами мы заполнили всю площадь работ.

Инженеры потребовали у меня объяснений. Странные люди, — немедленно после того, как я рассказал, в чем дело, — они, словно сговорившись, попросили двухнедельный отпуск.

— Либо отпуск, пока вы не закончите своих мудрых опытов, либо — мы оставляем работу совсем!

Ничего не поделаешь, — пришлось их отпустить. Ну что ж, это и не существенно, план так прост, что мы обойдемся и без них.

Через четыре дня подвезли потребное количество керосина. Сложенные костры облили керосином и затем подожгли…

Ах, какое это было феерическое зрелище! Короткий зимний день мелькнул, — едва заметили его. Небо окрасилось багрянцем зарева костров. Я стоял у дверей конторы и замечтался.

Мне казалось, что я — это не я, а маршал Фош и горят это вовсе не костры, а ненавистные боши, горят Берлин и Вена. Хотя, быть может мне казалось, что я только Нерон и пылает это, увы, только Рим…

Мечты, мечты, — они уходят, как дым догорающих костров…

Ну вот — это и все.

То есть, как это все? Почему все? А что же дальше?

Вы совершенно напрасно протестуете и удивлены, читатель. Это — все и дальше не было ничего. Как это поется в старинном романсе: «Догорели огни и погасли костры»… Так вот и погасли. И мы все, Бартельс, дорогой учитель и я — были очень довольны, что сгорели только костры, — ведь могли сгореть и постройки и машины.

Неужели неясно? Это дорогой (на этот опыт мы ухлопали 8734 рубля и 12 коп), незабываемый Андрей Непутевый посоветовал нам отогреть промерзшую землю. Неизвестно, отогрелась ли земля, во всяком случае, наутро она была так же тверда и промерзла, но мы на этом деле нагрелись изрядно. А, впрочем, что за счеты, дорогой читатель, — чтобы доставить тебе удовольствие, я могу истратить больше и еще больше. Вот как у нас, — мы щедрый народ! И разве каждый из вас, дорогие сограждане французы, не заплатил бы столько же, чтобы хоть на минутку, хотя бы в грезах увидеть жарящихся бошей?

Впрочем, жарились вовсе не боши, а наши, концессионные капиталы, но… замнем![6]

Итак, — дальше!

Очевидно, что с русским морозом не в состоянии справиться и «народная мудрость», во всяком случае, мы больше не пытались искать и находить ее.

Снег падал все гуще, мороз крепчал и ветры дули сильней. Через две недели возвратились из отпуска инженеры и работы были переведены на зимнее положение. Работы замерли так же, как и все вокруг. Они притаились, ожидая первых весенних дней и горячего солнца.

Шумный и многолюдный рабочий поселок опустел. С нескрываемым удовольствием Бартельс уволил до весны девять десятых рабочих, на туземном наречии это называлось «сократить штаты». Впрочем, бартельсово удовольствие было изрядно испорчено. Сокращение дало неожиданный результат, — стенгазета стала выходить чаще и во всех номерах неизбежно прохаживались на наш концессионерский счет. У Бартельса совершенно отсутствует чувство юмора. Я еженедельно с удовольствием прочитывал газету и был рад отметить, что и в этом номере не забыли обо мне. Дэвид же положительно страдает печенью и мизантропией. Он распорядился в срочном порядке прорубить в своем кабинете вторую дверь и пристроить отдельный, изолированный коридор, ведущий в контору и на двор. Все это только для того, чтобы не видеть стенной газеты. Ах, какие иной раз странности бывают у капиталистов!

Дорогой учитель, окончательно вылечив уши, углубился в свои научно-кабинетные изыскания. Наученный горьким опытом — он избегал выходить на двор. Увы, — это было неизбежно, минимум три, четыре раза в день. Я видел, как страдает великий ученый от этих неизбежных променадов и однажды привез ему из Рязани купленного в местном кооперативе «генерала». Оноре чрезвычайно растрогался и по рассеянности целовал и меня и посудину.

С этого дня дорогой учитель окончательно засел до весны в своем кабинете. Спал он тут же, на широкой кушетке, под которой и стоял упомянутый чин. Сердобольная уборщица Настя из уважения к сединам ученого соблюдала все в чистоте. Словом, профессор был доволен и спокойно, не опасаясь за свои уши и прочие, при случае обнажаемые части тела, — вел свою углубленную научную работу. Жизнь его текла мирно и спокойно, огражденная стенами кабинета с надписью — «Ведающий научно-экспериментальной частью профессор Оноре Туапрео».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});