Нулевая долгота - Валерий Рогов

Взбудораженный нелепой статьей Д. Маркуса, чувствуя и свою долю вины в происшедшем — уклонился ведь тогда, не стал помогать симпатичному и явно талантливому человеку, — Ветлугин принялся машинально одеваться. Кружить по улицам, пока возбуждение не уляжется и не появится спокойная рассудочность, стало его устоявшейся привычкой в Лондоне. Он накинул легкую нейлоновую куртку — был прохладный английский июнь: солнце и изредка внезапный несильный дождь, — вышел из дома.

Ветлугин быстро шагал по «хэмстедским садам». В Хэмстеде, лондонском районе, где он жил, большинство улиц именуется «гарденс» — «сады». Эта северная лесисто-садовая окраина Лондона начала застраиваться кирпичными двух- и трехэтажными домами только в конце прошлого века. Но название «сады» до сих пор не потеряло смысла: с типично английской рациональной бережливостью деревья, где возможно, сохраняются и потому стоят огромные, часто повыше домов. По вековой традиции перед домами маленькие палисадники с кустами роз, жасмина, сирени. И все это особенно пышно и ярко в июне, когда много и влаги, и солнца.

Дома же стоят прижатые друг к другу. Кирпичные, одинаковые, они создают длинные кривые ряды, по-английски террасы. Кривизна характерна для всех английских улиц. Бродя по «хэмстедским садам», человек, даже хорошо знающий район, должен не раз задуматься, чтобы выбрать правильный путь. Поэтому Ветлугин свои прогулки называл «кружением» и, кружа по «садам», сначала сосредоточивался на своих мыслях, а потом уже переключался на поиск обратного пути домой, всегда замысловатого.

Утро было изменчивым, но приятным: солнечно, чуть ветрено. Голубой небесный простор прикрывали плывущие тучки. Сверху, освещенные солнцем, они снежно белели, а снизу провисали, дымные и темные, наполненные влагой. Неожиданно они проливались крупным прямым дождем, и небесная материя казалась простроченной нитками. Но через две-три минуты тучка истощалась, плыла дальше, утягивая за собой мокрый мрак, и вновь сияло солнце, а голубые небесные дали становились чище и беспредельнее.

Омытый одной из тучек, поеживаясь от холодной мокроты, Ветлугин вдруг ясно понял, что от купреевской судьбы ему теперь уже никуда не деться и что он должен открыть истину во что бы то ни стало. Это его долг и перед художником, и перед Костей. Тоже — увы! — покойным. Дождливым ноябрьским утром Барков разбился на своем стареньком «Москвиче» на шоссе Ростов — Москва. Прокололась левая передняя покрышка, «Москвич» повело влево, Костя тормознул, на мокром асфальте машину крутануло, и она оказалась на пути мчавшегося навстречу самосвала…

На многих в редакции эта ужасная смерть произвела тяжелое впечатление. Баркова любили. За все! За то, что он — весельчак, независимый, щедрый, гордый: никогда не попросит, чтобы «тиснули» именно его карикатуру. А их печатали, причем с одобрением, потому что были оригинальны, по-настоящему талантливы.

Ветлугин вспоминал, что появление Баркова в редакции всегда радовало: входил огромный, уже достаточно толстый — живота не стеснялся, — кудрявая шевелюра до плеч; и улыбка — обворожительная, добрая, и хитроватые, смеющиеся, умнейшие глаза. «Ну что, мужички, слышали, как академика грабили?!» И гоготал! Сколько веселых историй порассказал! Его появление вносило разрядку, было освежающим перерывом в нудной газетной читке-правке.

Поэтому-то так искренне и лично восприняли многие ту нелепую дорожную катастрофу. А Ветлугин, работавший в Англии, никак не мог себе представить: вернется в Москву, а Кости уже нет; и нет «бокала шампанского» по любому поводу; и комнаты-мастерской на Бульварном кольце, где, бывало, они засиживались до ночи; и его самого: вольного, барственно щедрого, даровитого во всем — и в творчестве, и в жизни.

Ветлугин вновь вернулся мыслями к статейке Д. Маркуса: что из написанного им правда? Костя погиб почти пять лет назад, а когда «покончил с собой» Алексей Купреев? Когда его картины и дневники попали в Англию? Мистер и миссис Стивенс, безусловно, знают ответ. Но расскажут ли они правду — как художественное наследство и душевная исповедь Купреева оказались в их руках? Вряд ли. Да и обратись он к ним, Стивенсы в той же «Кей энд Эйч глоб» пером того же Д. Маркуса распишут «повышенный интерес» советского представителя — и появится очередная главка в бесконечной антисоветской пропаганде. И его, Ветлугина, ославят, ошельмуют и даже опозорят. Нужно ли это? Конечно, нет. Но как же тогда быть? Как узнать истину? И главное — быстро, до того, как откроется выставка, как начнется распродажа картин Купреева? Писать в Москву? Долгая история…

Вспомнив про Москву, он подумал о жене. Подумал с неприязнью. Да, не сердито, не раздраженно, не гневно, а именно с неприязнью. Жена уехала в Москву в двадцатых числах мая, сразу, как сын закончил четвертую четверть в школе. Уехала на все лето, бросив на прощанье слова, которые, как яд, не смертельный, но действующий постоянно, отравляли каждый новый день. Действие их, видно, не прекратится до самого конца его заграничного пребывания. И вообще прекратится ли? Ведь бывает, что несколько слов, брошенных в пылу ссоры, оказываются непреодолимым препятствием для дальнейшей совместной жизни. Слова эти были не слишком оригинальными: «В своей загранице ты лишил меня работы и личной жизни». Особенно в той последней — крупной и неожиданной — ссоре она истерично подчеркивала: «Да! да! Личной жизни!» А он тогда подумал с обидой и злостью: «Проще было сказать: «Я тебя больше не люблю». А любила ли?»

В вечер накануне отъезда к ним зашли его коллеги с женами, принесли посылочки и письма. Их позвала Валентина. Она не скрывала ссору, была подчеркнуто язвительна. Валентина первой открывала сезон отпусков, а остальные грустили, что им-то еще не скоро добраться до Москвы. Ее тост был навязчиво непримирим, вызывающе оскорбителен для Ветлугина: «За семейную и личную жизнь!» Вот так, Виктор.

Ветлугин заставлял себя не думать о жене. Но думы все равно настигали, и отрава оказалась горькой. Но теперь купреевская тайна вытеснила их и тем даже принесла какое-то еще не до конца осознанное облегчение.

Но что же делать? Как быть? Ветлугин вспомнил о своем английском приятеле Рэе Грейхаузе. Он тут же позвонил ему из телефонной будки. У Рэя оказался свободный вечер. Они договорились встретиться в шесть часов.

До вечера Ветлугин по утвердившейся привычке — и по обязанности — просмотрел газеты, кое-что внимательно прочитав, а кое-что просто вырезав и отложив в досье до подходящего случая. Он написал корреспонденцию об активности фашистов из Национального фронта, передал ее по телефону в редакцию, после чего побывал в посольстве. Там он рассказал купреевскую историю, поделился своими намерениями. История была абсолютно неясной, и ему посоветовали выяснить подробности, используя свои английские связи. Что бы Ветлугин ни делал в этот день, мысли его все время возвращались к предстоящей выставке, к посмертному, а оттого еще более загадочному явлению Купреева в Лондон.

«Дневник бы почитать! Дневник! — твердил себе Ветлугин. — Вот что послужит ключом к разгадке этой истории!»

II

Рэй Грейхауз приехал с приличным пятиминутным опозданием на своем крошечном «мини-остине». Ветлугин с улыбкой наблюдал, как высоченный и неуклюжий Рэй, сложившись вдвое, чуть ли не на корточках вылезал из почти игрушечной машины. Когда он распрямился, крыша «мини-остина» оказалась в половину его роста, и можно было удивляться, как он помещается внутри. Но Рэй всем объяснял, что любит свою «машинку» за юркость, столь необходимую на узких лондонских улицах.

Ветлугин, однако, знал, что Рэй любит также маленьких женщин, которые всегда удивительно уютно чувствуют себя рядом с ним. Правда, последнее его увлечение — учительница Джоан О’Брэйн была заметно выше его плеча даже без каблуков. Внешне они хорошо гармонировали друг с другом.

Рэя Грейхауза многие считали экстравагантным, человеком крайностей и необдуманных страстей. Вероятно, из-за «мини-остина» и долгого увлечения маленькими женщинами. Но именно это мнение было дальше всего от истины. И, пожалуй, только те, кто был с ним по-настоящему дружен, знали его умеренность, болезненную стеснительность, которую он действительно прикрывал некоторой внешней экстравагантностью, и редкую душевную отзывчивость. Ко всему прочему Рэй был очень ясен в своих леволейбористских убеждениях, симпатиях и антипатиях. Любил поспорить, подискутировать, отстаивал свои взгляды со страстностью. И ему совершенно были чужды изворотливость, лицемерие, двуличие.

В свои тридцать девять лет Рэй Грейхауз оставался холостяком. Однажды Ветлугину показалось, что Джоан О’Брэйн, застенчиво-нежно в него влюбленная, такая же, как и Рэй, активная лейбористка, искренне разделяющая его взгляды, станет наконец-то ему женой. Но прошел год, а Рэй даже не обмолвился, что Джоан его невеста. Нет, Ветлугин не стал бы делать ставку на то, что свадьба состоится.