Серый - цвет надежды - Ирина Ратушинская

- Вы, женщины, всего этого купить не можете, потому что на вас на всех - постановление о лишении.

Ладно, купим мыла. Да вон, кстати, и косметический крем какой-то лежит, дополняя картину неслыханного изобилия. Но, оказывается, и этого нам продавать не ведено. Нарушение закона? У них закон один - что начальник лагеря велел. А он лично распорядился. Зачем же нас сюда привели? Только чтоб подразнить? Сами они объяснить не могут: велено привести и отвести назад, ничего не позволив купить. Ну-ну, старайтесь, милые. Приемы у вас один примитивнее другого: припугнуть посильнее, да показать пожирнее кусок. Дешевые соблазны - как раз в рамках вашей системы ценностей. Вы-то сами не можете представить себе ничего более значимого, чем этот самый кусок. Так что же с вас, бедняги, и спрашивать! Уходим, посмеиваясь. Ведь чего они хотят? Чтоб мы перевоспитались! То есть стали такими, как они. И, сами того не ведая, ежедневно пришпоривают в нас чувство непобедимой брезгливости: когда видишь их в действии, просто физически невозможно становиться на сторону всех этих оперативников, прокуроров, кагебешников... С души воротит. Уж лучше нырнуть в выгребную яму, чем подгонять свою душу под их требования!

Но все-таки - не слишком ли дорогостоящий этюд? Ведь это же надо было где-то раздобыть все эти потрясающие блага! Ну, не нам - так кому-то другому их продадут, хотя бы тем же дежурнячкам... Нет, психатака своим порядком, а тут что-то еще. Сидим и гадаем, а все внутри подводит от голода. Дело в том, что нам третий день не несут пайку хлеба, а баланды опять пошли пересоленные, и мы их возвращаем обратно. Спасает лебеда и оставшаяся с позавчера овсянка, но на сколько можно растянуть лагерную порцию овсянки? Ах, крапива наша пропала! Жаль...

И вдруг являются с обедом. Батюшки, что это?! Несоленая манная каша и кубики сливочного масла. Откуда? Ну, сахар - ладно, его, хоть и символически, нам все же должны выдавать. Хотя и его явно втрое больше нормы. Но масло? Оно выдается только по специальному пайку для больных, а больными никого из нас не признают - ни Наташу, ни Раю, ни пани Ядвигу. Что за чудеса? Хлеба, впрочем, нет как нет, но при такой благодати мы на это забываем обратить внимание.

Садимся за стол. И только успеваем взяться за ложки - грохот сапог! Человек десять разного офицерья, половина нам незнакома. Зато мы прекрасно знаем местного оперативника Шлепанова, и он-то заговаривает первым:

- Видите, гражданин полковник, у них тут все есть: и сахар, и масло!

Тут-то до нас и доходит, откуда взялось нежданное изобилие. Просто это - показуха перед комиссией из ГУИТУ! Как же - из Москвы приехали, надо же им доказать необоснованность наших жалоб.

Ох, как меня взрывает! Я выскакиваю из-за стола и к тому самому полковнику, перед которым эта свора лебезит:

- Смотрите, смотрите на это масло! Мы его тоже впервые видим! Видите, какая огромная порция? Граммов шестьдесят! А у нас одних инвалидов - трое! Смотрите же, ловите момент! Больше такого в нашей зоне никогда никто не увидит! Это - в вашу честь, а не для нас! Намазать вам бутерброд?

- Ира, не предлагайте человеку нереальных вещей! Какой бутерброд, когда третий день нет хлеба?

Это Галя делает резонную поправку. Меня, впрочем, несет:

- Так если вы такой влиятельный - может, и законную пайку хлеба нам организуете? А заодно и медицинскую помощь? Чтоб это масло - не подачка ради комиссии, а больничный паек для инвалидов!

И весьма активно сую ему под нос плошку с этими несчастными кубиками. Он, бедненький, отступает на шаг. Видимо, сейчас, тощая и разъяренная, я похожа на кобру с раздутым капюшоном. Я понимаю, что надо быть сдержаннее, и перехожу на светский тон.

- Впрочем, присаживайтесь, побеседуем.

Наташа потом утверждала, что у меня был такой вид, будто я сейчас размажу это масло по его парадному мундиру. Я, конечно, и в мыслях этого не имела, но раз так выглядело со стороны - уже нехорошо. Это была моя первая и последняя вспышка перед представителями власти: с противником надо говорить холодно, вежливо и спокойно. Или уж вообще не говорить. Нечего им выплескивать свои эмоции! Но тогда я просто попала врасплох, сама от себя не ожидала, что сорвусь.

В тот раз, однако, этот мой взрыв негодования неожиданно сработал комиссия уже не могла принять за чистую монету жульничество нашей администрации. Да и вид наш говорил сам за себя. Претензии они, естественно, выслушивать были не намерены. Ни одна столичная комиссия никогда с нами бесед не вела, да и многие вообще не заходили в зону. Только по красным и белым нарукавным повязкам дежурнячек мы и знали, что в лагере комиссия: так-то они повязок не носили. Проверяющим не нужна была информация о беззакониях и жестокостях, они приезжали совсем за другим - получить от наших же мучителей заверения, что мы живем как в санатории, а Москву своими заявлениями беспокоим просто из вредности. А тут - хочешь не хочешь выслушали, голубчики! Конечно, немедленно ретировались, но хлеб нам принесли в тот же вечер, мыло и крем продали, пересаливать баланду до поры до времени перестали. Подуст почти пропала, а когда и заявлялась - не хамила и не пыталась нас вызвать на перебранку. Пайку стали выдавать сравнительно прилично. Вероятно, сыграла роль огласка, да и, по словам начальника лагеря, "непонятно, что с этой зоной делать". На уступки мы идти не собирались, да никто от нас уже их и не ждал.

Даже тексты постановлений об очередных "лишениях" изменились. Так и писали; "лишена на октябрь права покупать продукты питания за отказ от нагрудного знака". А до этого в тех же постановлениях к нагрудным знакам обязательно пристегивали какое-то вранье - чтоб было побольше "нарушений". Например: "Осипова такого-то числа была без нагрудного знака. Кроме того, в двенадцать часов - в рабочее время - была застигнута в спальне, где занималась личными делами". Застигнутая Осипова была вовсе не в спальне, а на кухне - мыла посуду и казенные бачки после обеда. Дежурнячка, написавшая рапорт, это хорошо знает - но что поделать, ей велели... Или: "Барац такого-то числа была без нагрудного знака и в юбке неустановленного образца". Знают ведь, что одеть нас в форму не могут, и начальник лагеря Павлов сказал нам:

- Выдадут вам матрасную ткань. Шейте из нее что хотите, лишь бы не нарушало приличий.

Ну, мятежная Барац и решила: чем ходить в нижнем белье и ждать формы (это бы уже, согласитесь, нарушало приличия?) - сошьет она себе куртку и юбку. Юбки "установленного образца" - черные, а ткань нам выдали серую. Ах, злостная нарушительница режима! Да и мы все - чем лучше? Тоже ведь носим ту же "матрасовку". И шло, и шло во всех постановлениях бесконечное, циничное и наглое вранье. Летели ларьки, свидания, вот уж наши и в ШИЗО съездили... И вдруг - стоп. Ложь временно прекратилась, остались одни нагрудные знаки.

Казалось бы - какая разница? Ведь все равно - репрессии те же. Да, но именно это вранье было для нас противнее всех расправ. Вот не может человек снести, когда ему нагло лгут в глаза! Вот возмущается - так уж устроен! Когда я, еще недели не пробыв в зоне, спросила Татьяну Михайловну:

- А что все-таки самое паршивое в лагере?

Она, уже и ШИЗО прошедшая, и лагерную "больничку", ответила мне, ни секунды не поколебавшись:

- Постоянное вранье.

Когда врут все, кто причастен к твоему заключению - от прокурора по надзору до цензора и врача - упорно, тупо, изо дня в день - кажется, что сидишь в большом сумасшедшем доме. С той только разницей, что психи - как раз твои надзиратели, и пытаются они тебя запихнуть в дикую, вымышленную реальность. Ну чего стоили только одни упорные заявления Шалина о том, что нас не существует!

- Нет у нас в лагерях политзаключенных!

Да и сами же они нас иначе как политическими не называют! Да на наших бачках, в которых носят баланду, и то пометка коричневой краской "политзона"! Да тот же Шалин в порядке нравоучения сколько раз талдычил нам:

- Вот мужская политическая зона нагрудные знаки носит, а вы все упрямитесь!

Ан нет, раз партия сказала: нет у нас политических - будет нам Шалин заявлять, что нас, оказывается, нет на белом свете... Чем это менее дико, чем утверждения типа: "я - чайник" или: "среди нас скрываются марсиане"? Неподготовленного человека такие штучки могут довести до бешенства, до потери самообладания. Мы, впрочем, были к этому подготовлены еще со свободы: и газетами, и кагебешниками, и производственными собраниями - всем стилем официальной жизни в нашей стране. Против этого и восстали. Ну, могла ли пятидесятница Галя оставаться коммунисткой и твердить, что Бога нет везде, где партия прикажет? Могла ли Татьяна Михайловна читать на работе обязательные для всех политинформации? Могла ли пани Ядвига "единодушно одобрять политику партии и правительства" - девчонкой отправленная в лагерь за то, что литовка? Хорошо, получили мы свои сроки. Что такое лагерь прекрасно знаем: голод, холод, насилие, разлука с близкими. Но вместо откровенной расправы - оказалась расправа, прикидывающаяся гуманизмом! Так и будут нам потом говорить в ШИЗО: