Победитель - Андрей Волос

— Может быть, завтрашняя встреча со Сталиным все поставит на место? — осторожно предположил Файз Мухаммад.

— Может быть, может быть!.. не знаю!.. Ладно, что там у нас?

— У нас посещение выставки, ваше величество. В одиннадцать часов… то есть можно выезжать.

— Машины ждут, — подтвердил Вахид-хан, подавая эмиру трость.

— Какой еще выставки? — буркнул эмир.

— Какая-то главная сокровищница русской живописи, ваше величество. По приглашению министра культуры… точнее, просвещения.

Аманулла-хан мученически закатил глаза, надрывно вздохнул, пробормотал несколько слов молитвы, а потом, обреченно махнув тростью, широким шагом направился к дверям.

* * *

«Паккард» стоял у подъезда. Задрав сбоку стальной кожух, шофер Савелий Долгушев колдовал в моторе.

— Добрый день, Савелий Данилыч, — сказал Анатолий Васильевич, подходя к машине. — Что, неполадки?

— Добрый, коли не шутите, — хмуро отозвался Долгушев, с лязганьем вернул гулкую железяку на место и вытер ветошью пальцы.

Долгушев возил наркома лет шесть, и Луначарский, хорошо зная его колючий нрав, сжился с ним, как сживаются люди с неудобной мебелью, — прощал такое, за что другому давно бы уже показали на дверь, если чего не хуже.

— Ну-с, — весело сказал он, усаживаясь на пассажирское сиденье. — Какие новости?

Долгушев молча тронул машину, а уже доехав до угла, неопределенно хмыкнул.

— Свояк приехал…

— Откуда? — живо заинтересовался Луначарский.

«Паккард» распугал стаю кошек, сидевших возле помойки, осторожно сунулся в подворотню, возле которой на двух скамьях расположилась компания веселых беспризорных, вырулил из переулка и покатил вдоль сверкающих на солнце трамвайных рельс. По тротуарам спешил бодрый утренний народ. Навстречу шла поливальная машина, превращавшая пыльную серятину мостовой в сочноцветный камень. Веер бело-голубой воды с ее правого бока украшала небольшая, но яркая радуга, и, мгновенно схватив ее взглядом, нарком почувствовал острый укол беспричинного восторга.

— С-под Рязани, — ответил наконец шофер. — С уезду Зарайского… с деревни.

Анатолий Васильевич не торопил: цедит в час по чайной ложке, сукин сын, а понукнешь — так он и вовсе заткнется, потом на кривой козе не подъедешь… вот характерец!

— Я ж ему и говорю: что-то ты, Семен, вроде как с лица припух?

Долгушев повернул голову и посмотрел на хозяина с таким выражением, будто именно от него ждал ответа на этот непростой вопрос.

Взгляд был таким настойчивым, что нарком просвещения невольно пожал плечами.

— Вику едят, — ответил вместо него водитель и странно гыкнул — не то хохотнул, не то еще что.

— Вику? — удивился Луначарский и сморщился, припоминая: — Вика, вика!.. Это же… м-м-м…

— Во-во. Трава такая, скот кормят. Мышиным горошком еще называют… А они хлеб пекут. Четверть муки, три четверти вики… И пухнут.

— Мд-а-а-а…

— Урожай-то был неважный, а зерно осенью все равно отобрали, — пояснил Долгушев. — И в городе крестьянам хлеба не продают. Не положено им хлеба! Свой должны иметь!

Анатолию Васильевичу показалось, что на последнем слове Долгушев отчетливо скрипнул зубами. Он повернул голову и пристально посмотрел на шофера сощуренным взглядом сквозь поблескивающие стеклышки пенсне.

Свернули на Лубянскую площадь.

— Вы, товарищ Долгушев, не преувеличивайте! — сухо сказал Анатолий Васильевич, отводя взгляд. — Вика! Безобразие, конечно!.. но этак, знаете, можно многое перечеркнуть! Будет у них хлеб, будет! Вы знаете, во сколько раз возрастет сельскохозяйственное производство к концу пятилетки? Есть, конечно, временные трудности, но…

— Согнали в колхоз народ, — проговорил Савелий Данилович так, как если бы в ушах у него звучал не человеческий голос, а, скажем, воронье карканье. — Все разорили. Что получше, начальники по избам растащили. Уходу за скотом нет, так порезали и сожрали. Лозунги всюду висят. Я бы, говорит, все лозунги снял, а один оставил: мы пропали! И тире бы, говорит, поставил. Так вот сказал, — спокойно закончил Долгушев, в свою очередь повернул голову, чтобы взглянуть на наркома и завершил: — Свояк-то мой, говорю, так сказал.

— Какое тире? — недоуменно морщась, спросил нарком.

— Да он восклицательный знак так называет, — хмыкнул Долгушев. — Неграмотный, что с него возьмешь…

«Паккард» заскрипел тормозами, останавливаясь.

— Вы, товарищ Долгушев, — сказал Луначарский. — Вы… ах, ладно, потом поговорим! — и только с досадой махнул рукой, захлопывая за собой дверцу.

В этот ранний час Наркомат был пуст, и коридоры, обычно день-деньской наполненные гомоном голосов, стуком поспешных шагов, трескотней машинописи, летящей из дверей многочисленных кабинетов, поражали тишиной и гулкостью.

Однако в приемной его уже дожидались.

— Здравствуйте, товарищи! — бросил Луначарский, стремительно шагая к дверям кабинета. — Заходите!

Битых два часа ушло на то, чтобы еще раз проговорить план мероприятий по обеспечению завтрашнего визита Амануллы-хана в Университет и посещения Большого театра.

Уже довольно раздраженно подводя итоги, Анатолий Васильевич снова подчеркнул, как важен для страны визит Амануллы-хана — правителя дружественной державы, в сношениях с которой СССР крайне заинтересован; эмир живет по старинке и может не понять той искренней простоты, которую привнесла в жизнь всех слоев возрожденного общества Великая Октябрьская социалистическая революция; поэтому следует всемерно оградить его от необходимости менять свои привычки и представления; студенты в пиджаках, толстовках и прочих кожаных куртках на встречу с эмиром допускаться не должны — только в пиджачных парах и светлых сорочках с галстуками; допуск граждан на завтрашний вечерний спектакль в Большом должен определяться наличием вечернего туалета: граждане в смокингах, гражданки — в длинных платьях!..

— Ну и будет пустой зал, коли так, — снова упрямо повторил директор театра Климчуков. — Если теперь даже простой блузы с башмаками ни за какие деньги нельзя купить, то где ж вечерний туалет взять? Разве что в том же театре, в костюмерной!

И хохотнул вдобавок, озирая присутствующих с простодушным и необидным видом — мол, а что ж, я же правду говорю!..

— Вы, Иннокентий Кондратович, напрасно столь весело смеетесь, — холодно заметил Луначарский, снимая пенсне и принимаясь неспешно протирать стекла кусочком замши, всегда лежавшим на чернильном приборе. — На вашем месте я бы сейчас не хихикал, а самым внимательным образом размышлял, как все-таки обеспечить выполнение этого трудного поручения! Костюмерные, говорите? — ради бога, давайте из костюмерных! Буду только приветствовать! Но действуйте, действуйте!.. Имейте в виду, товарищ Сталин поручил контроль за всей ситуацией, связанной с визитом Амануллы-хана, товарищу Ягоде. — Анатолий Васильевич осторожно посадил пенсне на нос, обвел присутствующих взглядом и проговорил раздельно и с нажимом, словно подчеркивая, что он и мысли не допускает, будто кто-нибудь может не знать этого имени или должности, занимаемой его обладателем: — Заместителю председателя ОГПУ!.. Рекомендую постараться. Вешать на себя ярлык саботажника, дискредитирующего народную власть в глазах иностранца, — вам это надо?

Климчуков не ответил, только побурел и стал нервно перебирать разложенные перед собой бумаги.

Через десять минут Луначарский, озабоченно поглядывая на часы, уже снова сидел в машине. Пока добирались до гостиницы, он успел составить в уме планы двух статей, которые непременно требовала «Правда». К завтрашнему дню — о положении в Академии наук, а об отношении к религии в школе — к четвергу. В мозгу созрели формулы, которые, он знал, будут сами по себе жить до той поры, когда найдется минута взяться за перо, — и тогда свободно и убедительно облекутся словами. «Если деятельность ученого не увеличивает количества пищи, значит, пища для его ума была недоброкачественной!..» «Пролетариат добился того, чего никогда не было при царе — свободы исповедания. Мы проявляем терпимость к чужой вере. Но разве можно не удалять из школ верующих учителей?..» И еще одна мысль мелькнула, уже совсем самостийная, инициативная: не высказаться ли по поводу пораженческого заявления Бухарина перед учащимися рабфака — насчет того, что управлять страной, оказывается, труднее, чем думали большевики, когда принимали власть?..

У подъезда «Националя» переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.

— Здравствуйте, товарищи! — оживленно поздоровался Луначарский. — Едем?

— Ждем, — ответил один из них, ответно кивнув. — Не торопятся их величества.