Кочующая роза - Александр Проханов

— Анна, вот и опять ты пришла! Вот и опять ты, Аннушка, ко мне прилетела!

И снова ожила перед ним машина забытой уже марки, ожила в блеске винтов, плоскостей. Николай Афанасьевич увидел себя, распластавшегося в узких ее отсеках молодым, гибким телом. Он ведет от хвоста к кабине провод в стальной оплетке. Самолет вырастает у него под руками на этом стальном стебле. И сквозь маленький люк в борту он глядит на нее, свою Аню, кистью кладущую легкие голубые мазки на крыло, и плоскость зеркально стекленеет у нее под руками. Он чувствует ее всю сквозь самолет — ее движения, дыхание, мазки ее кисти и радостный, едва различимый гул фюзеляжа. Днем все в цеху, и слова на бегу не сказать. Военные, затянутые в портупеи, с алыми ромбами, цепко залезали в кабины. Осматривали монтаж, давили гашетки, щурились зорко в прицелы. Он чувствовал, что сработанная им машина уже переходит в их руки, уже от него отделилась. Было жалко ее отпускать. Каждый раз эта ревность, досада, когда открывались ворота цеха и тягач увозил самолет.

Но все это днем, днем. Вечерами он являлся к ее маленькому домику на овражной круче, где жила она в комнатушке, оставшейся от умершей тетки. Она выходила в сумерки, вся обновленная, в прозрачно белевшем платье, хрупкая, тонкая.

Они бродили среди палисадников, слушая пиликанье вечерних гармоней. Заглядывали в низкие окна, где пришедший со смены люд садился за поздние трапезы. А когда начинало тянуть с реки, он набрасывал ей на плечи свой новый пиджак, и они молча стояли у старой липы, глядя на церковь с круглыми репами глав, и в решетчатом открытом оконце текли огоньки, колыхались бабьи платки, растекались печально напевы.

Таясь, чтоб не слыхали соседи, она проводила его к себе в комнатку, белевшую теткиными развешанными по стенам салфетками, где стояла железная в завитушках кровать. Быстры, горячи были летние ночи с соловьиным свистом по всей горе, с внезапными ливнями, прилетавшими с далеких лугов.

Перед тем как им пожениться, он вырезал ей в подарок из тонкой блестящей жести пернатую птицу. Завил кудрями и кольцами крылья и хвост. Посадил на железный карниз.

Это было давно, словно и не было.

Николай Афанасьевич продергивал жгут, мельком читал в чертеже: «Клемма Ф-18. К интегратору».

Настенкин, обматывая цветной изоляцией жилу, питавшую высотомер, громко, для всех рассказывал:

— А что же маслена, разве не праздник? Мы, конечно, в праздники эти не верим так, как дедки наши и бабки, а по-деревенски встречаем. У меня, к примеру, теща в деревне живет. Разве плохо к ней на маслену съездить? Накупишь всего: ну там колбаски, консервов, закуски. Ну, бутылочку, конечно, захватишь и махнешь с женой. Они блинков приготовят. Сперва граммов по сто пятьдесят нашей городской, с этикеткой. Потом тесть тащит бутыль медовухи, избяного разлива. Сам пчел держит. Выпьешь стаканчик, ну, лугом цветущим пахнет! Под блинки знаешь как идет?

— Настенкин, дай дожить до обеда! — перебили его.

И все хохотали, и громче всех сам Настенкин, отсекая ножом лоскут изоляции, просматривая на свет серебряный лепесток клеммы.

Николай Афанасьевич слушал голоса в самолете.

Тогда, в тот исчезнувший год, пускали новую серию. РД — разведчик дальний, весь напичканный фотографической оптикой. Он работал в самолете, подводя к дальномеру ток, чувствуя своим лежащим телом всю ажурную прочность конструкции, будто у него самого из боков вырастали тонкие разведенные крылья.

В перерыв он подошел к Анюте, стоявшей у красной плоскости. Она держалась за легкий закрылок. Мимо катились тележки с промасленными моторами. И она сказала ему, не отпуская крыла:

— А у нас ребенок будет. Вот ведь, Коленька, как!

Катились тележки с двигателями. Висела лопасть винта, отливая радужной пленкой. Какой-то военный с привинченным орденом гулко хлопал ладонью по алюминиевому борту. А он смотрел на нее, изумленный, и хотелось ее защитить, заслонить, уберечь. Он и сам не знал от чего.

Ночью шумел над ними невесомый, звенящий дождь. Невидимая птица на водостоке вся пела, гудела от капель. И жена говорила:

— Как ты ее только вырезал! Она ж на меня похожа! И шея такая, и головка! Ну точно же я! Ты ей еще птенца посади!

Она смеялась беззвучно, счастливо. Прижималась к нему.

— Афанасьич, к начальнику участка! — Мастер наклонился над ним, стараясь разглядеть его сквозь панели.

— Зачем? — отозвался Николай Афанасьевич.

— Ты вчера говорил, что упрощаешь монтаж к интегратору. В расхождение с технологической картой. Иди покажи ему сам!

Николай Афанасьевич выбрался вслед за мастером, спустился с самолета к прозрачной стеклянной будке, где под белым крылом машины начальник цеха проводил очередную летучку. Окруженный людьми, он откликался на звонки телефонов, одновременно читая схемы. Соскальзывая со стремянок, сюда прибегали мастера, несли доклады и сводки, как депеши из пекла боя.

Николай Афанасьевич смотрел на начальника участка и видел, как тот постарел за эти годы. Кажется, недавно еще румяный, почти юноша, с млечно-белым холеным лицом, крупным, сильным телом, он подводил их к деревянному, в натуральную величину макету машины, с деревянной шарнирной куклой пилота, пахнущей смоляной доской. И, осматривая тогда самолет, его небывалые формы, Николай Афанасьевич успевал любоваться и новый начальником, его нерастраченной молодостью, нескрываемой гордостью за полученный пост.

Теперь, разглядывая его серое, болезненно-острое, готовое к раздражению лицо, он думал: сколько же сил и жизни унес у него самолет! Сколько раз создавал он его на бумаге — из живой своей крови и плоти, из румянца, из дум непрестанных. Сколько раз подымал в небеса, подводя к звуковому барьеру. Сколько раз проводил через «звук», чувствуя кончиком каждого нерва работу конструкции.

И вот он сидел теперь, утомленный, мятый, будто в рубцах и зазубринах. А за стеклами будки белоснежный, отточенный, напряженный самолет накрывал его лебединым шатром крыла, и монтажник с прибором шел по кромке осторожно, как альпинист по ледовому склону, боясь поскользнуться.

«А я-то? — подумал Николай Афанасьевич. — А все мы? Если подумать, что было?»

Второй день, как город бомбили. Они появились, подсвеченные утренним солнцем, черно-розовые, с крестами, с проблесками кабин, единым, сомкнутым строем, распались на два косяка. Один свистящим смерчем ринулся к заводским корпусам, превращая в дым и огонь деревянные балки, взлетное поле, где стоял готовый к отправке ночной бомбовоз Ил-4. Другой косяк пикировал на пригород, на сады и проулки, откуда били зенитные батареи, укрытые кустами сирени.

Николай метался в горящих пролетах цеха, ополаскивая из брандспойта пылающий на стапелях штурмовик, и сквозь вой и огненный треск думал о ней, оставшейся дома: только бы она уцелела.

Он мчался, задыхаясь, по булыжным улицам, мимо темного теса заборов, мимо церкви с голубым облупленным ангелом, надеясь, моля: пусть только не ее, не ее. Не верил ни запаху гари, ни машине с красным крестом. И будто рухнул в слепое кружение и тьму, медленно возвращался назад — в этот свет, в эти крики, в мелькание лиц. Там, где стоял их дом, среди груд кирпича дымилась горячая яма. Его жена и его нерожденный ребенок превратились в жаркую рытвину. Их кровать была свита и смята в обугленный ком железа. И в тлеющих досках лежала его жестяная птица, раскаленная докрасна.

Он сидел над остывающей птицей. Уносил ее бережно, прижимая к рубахе.

Начальник участка окончил летучку. Взглянул на Николая Афанасьевича.

— Давай покажи, Афанасьич, как ты повел сто восьмую!

Они склонились над чертежом, касаясь близкими головами. Николай Афанасьич водил своим зазубренным пальцем, а начальник следом золоченой ручкой.

— А на первой машине так же вел к интегратору?

— Так же.

— Вопреки чертежу?

— Вопреки. Я ж мастеру говорил, как ловчее.

— Да это все так. Я тебе больше, чем чертежу, верю. В КБ за всем не усмотришь. А ну пойдем на борт, покажи. В карту внесем пометку.

Они приблизились к самолету. Машина застыла драгоценно и грозно, разведя напряженные ласты, нацелив обтекаемый конус со стальной иглой, прокалывающей звуковой пузырь. Поднялись в кабину, в холодные зеленые отсветы, будто вся полусфера выложена малахитовыми досками. Кабина, с пустыми креслами, с недвижимыми рычагами штурвалов, была живой и наполненной. Мерцала тысячью глаз, готовая, как гигантская голова, принять в кристаллические ромбы глазниц размытую синь океанов, кривизну зеленой земли, глубокое серебро облаков.

Николай Афанасьевич показывал начальнику движение жилы. Тот аккуратно вносил исправления. Николай Афанасьевич смотрел на чертеж, на приборы, на малиновый, вдаль уходящий салон, а видел совсем другое.

Он лежал на открытой платформе, возле укутанных в брезент станков и деталей. А мимо неслись стожки, озерки, перелески, далекие ветряки на буграх. Розоватые тропки убегали к хуторам, деревням. И все это оставлялось для несчастий, поруганий и бед, и не было сил удержать ускользающие горизонты.