Товарищи - Израиль Меттер

— Старенькая она? — спросил Митя.

— Так особенно незаметно. Знаешь, какие матери бывают.

Они поговорили еще, а потом Витька ушел, пообещав прийти вечером.

Никаких дел у Мити уже, в сущности, не было, но он слонялся по училищу, не признаваясь себе, что свободен, и выдумывая причины, по которым ему надо зайти в клуб, в комитет, приоткрыть дверь к замполиту, бегать по лестнице от первого до четвертого этажа.

В клубе из боковых комнат доносились звуки духового оркестра, хорового пения, топот танцующих ног. На сцене стоял длинный стол, покрытый красным сукном. Позади во всю стену висела приготовленная к вечеру декорация — молодые березки и река.

Он заглянул во все комнаты по очереди, и отовсюду его прогнали, но он нисколько не обиделся; посидел в пустом зале в первом ряду, взобрался на сцену и представил себе, что зал полон народу, а ему, Власову, надо обратиться к людям с речью.

Оглянувшись и увидев, что кругом пусто, Митя громко сказал:

— Товарищи!

Голос прогудел в пустом зале.

— Здравствуйте, — сказал уже потише Митя. — Поздравляю вас, я окончил первый класс на «отлично».

Дальше речь не выдумывалась, он только вспомнил одну фразу: «Не будем успокаиваться на достигнутом…»

— Куда ты пропал, Власов? — раздался голос из темного конца зала. — Когда не надо, вертишься, а когда надо, не найти.

Секретарь комитета Антонина Васильевна появилась в проходе. Митя, смущенный, соскочил в зал.

— Садись, — сказала Антонина Васильевна голосом, который не предвещал ничего хорошего. — У меня в комитете народ, а мне надо с тобой серьезно поговорить. Ты сегодня отвечаешь за вестибюль?

— Отвечаю.

— Костя Назаров в твоей бригаде?

— В моей.

— А почему ты ничего не сказал мне о его нездоровых настроениях? Ты знал, что он собирается итти домой и не приходить на наш вечер?

— Знал. Он говорит, что у него болит голова.

— Ничего у него не болит. Блажь. Воспаление самолюбия.

Митя улыбнулся.

— А ты не смейся, — сказала Антонина Васильевна. — Сам тоже хорош. Тебе кажется, что если твоя ножовка висит на выставке, так ты уж готовый, сознательный, кадровый слесарь? Я к тебе, Власов, давно присматриваюсь. Думаешь, я не поняла, почему ты тогда на комсомольском собрании не сказал, что Бойков плохо готовился к экзамену по математике? Выдавать товарища не хотел! Это не дружба, а равнодушие к судьбе друга. И на Назарова тебе тоже наплевать…

— Антонина Васильевна, я ему по русскому языку помогал…

— Это твоя обязанность, и хвастать тут нечем. Сдать теорию и практику — для комсомольца еще только поддела. Ты насчет своего характера серьезно подумай. Вот, что, Власов, — поднялась Антонина Васильевна, — во-первых, ты отвечаешь за то, что Костя Назаров сегодня будет на вечере; во-вторых, на групповом комсомольском собрании через неделю сделаешь доклад о дружбе.

Антонина Васильевна неожиданно улыбнулась:

— Речи со сцены ты уже произносить умеешь, — значит, и с докладом у тебя будет всё в порядке.

2

Гости начали съезжаться часам к семи.

Сначала они проходили мимо Мити и Кости поодиночке, так, что их можно было подробно рассмотреть — кто в шляпе, кто в кепке, кто в офицерском мундире; а потом они стали толпиться в дверях, шли подряд, и тут уж было совсем не разобраться.

Тетя Паша, гардеробщица, только и успевала здороваться и всплескивать руками, — господи, да это ж Юрка Сазонов; милые мои, никак Витя Горохин; постой-постой, да тебя ребята Бубликом звали!

Сдавать на вешалку почти нечего было — погода стояла летняя, но никто не хотел миновать тетю Пашу.

До Мити доносились все эти радостные возгласы, и, по правде сказать, он даже не очень понимал, почему встреча с гардеробщицей вызывает такую буйную радость.

Не приходилось ему еще возвращаться в то место, где он вырос, в тот дом, где его знали мальчишкой.

Какой-то человек вошел, вытер пот со лба и спросил:

— Не опоздал? Встреча-то у вас сегодня? Здравия желаю, тетя Паша.

Гардеробщица пристально осмотрела гостя.

— Погоди, я вас чтой-то не признаю.

— Сейчас признаете, — успокоил ее гость. И, к Митиному удивлению, он тихонечко засвистел на какой-то залихватский мотив.

Тетя Паша прислушалась.

— Вася Коробов! — воскликнула она и заплакала. — Ты ж к нам в сорок первом в ситцевых штанах пришел. Вот такой махонький…

Пока тетя Паша хлопотала в гардеробе с одеждой Коробова, до Мити доносились обрывки разговора: какой был озорник Вася, вон то стекло на лестнице выбил, отобрал шинель и фуражку у какого-то первогодка, в эвакуации рвал с чужого огорода огурцы…

— Кто ж ты теперь такой? — спросила тетя Паша.

— Инженер. Был вот в Чехословакии, а сейчас на Волгу еду. Женился. Дочка есть.

Гостей стало приходить всё больше и больше. Иногда тут же, в вестибюле бросались навстречу два взрослых человека, называя друг друга смешными прозвищами, останавливались, хлопали один другого по плечу и говорили, с точки зрения Мити, всякую чепуху, от которой оба приходили в умиление и восторг.

Вообще некоторые гости вели себя странно; какой-то усатый человек спросил, например, у Мити:

— Общежитейский? В каком этаже живешь?

— Во втором.

— Слушай, друг, а кто в третьей комнате справа живет?

— Мы, — удивился Митя. — Вам кого-нибудь из наших ребят позвать?

Усатый человек переждал, пока мимо Мити прошло несколько гостей, и снова строго спросил:

— На той кровати, что возле правого окна, кто теперь спит?

— Я.

Человек вдруг пожал Митину руку.

— На моей постели спишь. Каждый год прихожу сюда на этот праздник и обязательно выясняю, кто занимает мою кровать.

Он внимательно и пристрастно осмотрел ученика.

— Официальная справочка, — сказал он снова строгим голосим, — за десять лет ни один лодырь на моем месте не лежал. Три техника, два инженера, четыре бригадира и вот я, один лекальщик. Ясно?

Он поднялся по лестнице в клуб.

Митя вошел в зал после третьего звонка, — уже можно было покинуть пост в вестибюле. Костя Назаров шел вместе с ним. Митя сказал ему, что если он будет валять дурака со своей головной болью, то больше никто нянчиться с ним не станет, никому неинтересно из-за него получать выговоры, и вообще накануне коммунизма со всеми этими Костиными штуками надо кончать. Проговорив всё это одним духом, Митя взял товарища за руку и умоляющим голосом сказал:

— Слышишь, Назаров, мне же за тебя влетит. Не подводи, Костя…

Может быть, помогло еще и то, что в самый последний момент пришел Витька Карпов и Митя, познакомив его с Костей, сказал:

— Это наш главный художник.

В зале уже был погашен свет. За длинным столом расположился президиум.

Митя примостился в дальнем конце зала и шопотом, указывая пальцем, объяснял Витьке Карпову, кто где сидит на сцене.

Впервые в жизни сидели в президиуме Петя Фунтиков, Сеня Ворончук и Ваня Тихонов. Кто его знает, как полагается вести себя в президиуме! Иногда хочется радостно улыбнуться и делаешь поэтому строгое, суровое лицо; не знаешь, куда девать руки, всё время шевелишь ими, меняя их положение; различаешь лица знакомых ребят в полусумраке зала, отводишь глаза в сторону, поднимаешь их к потолку, — трудно сидеть в президиуме.

А из зала смотрят на сцену добрых шестьсот человек.

Смотрят ученики на сцену, как в волшебное зеркало; в такое зеркало, которое показывает их будущее. Вот сидят за столом президиума гости — инженеры, техники, бригадиры, искусные мастера, сидят молодые коммунисты. Когда-то, совсем недавно, и они сидели внизу, вон там на стульях, в зрительном зале. Это их прошлое, ранняя юность смотрит на них из притихшего зала. И если бы кто-нибудь из учеников начал писать свою биографию, то любой из гостей президиума мог бы продолжить ее с того места, на котором ученик остановился.

Виктор Петрович прочитал приказ по училищу. Первое место заняла шестая группа — староста Петр Фунтиков, комсорг Семен Ворончук.

Митя аплодирует с такой силон, что у него немеют ладони. Он отыскивает глазами фрезеровщиков и придирчиво наблюдает за ними; они ведут себя прилично, хлопают изо всех сил. Красное знамя выносят на сцену; вот оно уже в руках Фунтикова. Великолепное бархатное знамя, жаль, что нет ветра, нет бури, от которой затрепетало бы алое полотнище. Первое знамя, завоеванное Митей. Сквозь грохот аплодисментов он кричит Косте Назарову:

— Наша взяла!

А на Ваню Тихонова смотрит с умилением, благодарностью и жалостью. Какая-то путаница противоречивых мыслей проносится у него в голове. «Милые, славные фрезеровщики, хорошие ребята, как же они теперь будут без знамени!»

Фунтиков сжимал древко знамени так крепко, что побелел кулак. Он уже успел пошептаться с Ворончуком, что завтра же надо собрать комсомольское собрание: решим, куда поставить знамя, и, главное, предупредим ребят, что завоевать — это еще полдела, важно не выпустить его из рук. Теперь можно с легкой душой ехать домой, в Отрадное. Эх, сфотографироваться бы так и привезти матери карточку!..