Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин

резко отрицательно. Арендт входила в круг так называемых нью-йоркских интеллектуалов – название это стали использовать, когда почти все его носители уже умерли. Так называлась группа писателей и философов, собиравшихся на Манхэттене в тридцатые – сороковые годы, которые дружили, влюблялись и женились в своем кругу, почти все были неисправимыми сплетниками, и создавали о себе легенды, когда беспрестанно писали друг другу и друг о друге.

И все же письменных свидетельств их первого впечатления об Арендт не сохранилось. Что мы знаем – что поэт Делмор Шварц, болтавшийся где-то на периферии этого круга, называл ее «та веймарская флэпперша». Говорят, что критик Лайонел Абель переделал ее имя в Ханна Аррогант [15]. И даже Альфред Казин, писавший, что она «сыграла в его жизни неоценимую роль», добавлял, что «терпеливо сносил высокомерие, в котором проявлялось ее интеллектуальное одиночество».

Эти мужики никак не были нежными фиалками: всем им свойственны были хладнокровие и полное отсутствие ложной скромности. Насколько они принимали интеллект за высокомерие – теперь уже не разобрать. Но для Арендт это стало проблемой в куда большей степени, чем для Паркер, которая редко касалась серьезных тем войны, истории и политики и уж в любом случае после тридцатых не высказывалась особо критически. И Уэст тоже таких проблем не имела: она была дальше от полных самолюбования соперничеств, в которые любили вступать интеллектуалы Нью-Йорка. Мужчины, предлагающие блестящие идеи мирового масштаба, почему-то подобным обвинениям в самолюбовании не подвергаются.

По крайней мере, на этом раннем этапе лишь у немногих блестящий труд Арендт вызвал неприязнь, и далеко не все из этих немногих готовы были высказать ее печатно. Гораздо заметнее были те, кого честно можно назвать фанатами. Литературный критик Дуайт Макдональд в рецензии на «Истоки» для левого журнала New Leader высказывался более чем почтительно. Сперва он уподобил Арендт Симоне Вейль – философу-мистику, оставившей афористичные заметки о религии и политике. Потом – почувствовав, возможно, что Арендт куда более от мира сего, чем Вейль, – он перешел к сравнению еще более масштабному:

Ее теоретический анализ тоталитаризма потряс меня так, как не было с тридцать пятого года, когда я впервые прочел Маркса. То же самое противоречивое впечатление давно знакомого («да я же всегда и сам так думал») и ошеломляющего открытия («да неужто это так?»), которое произвело на меня описание капитализма Марксом.

Но если он и преувеличил, то не сильно. «Истоки» стали классикой, обязательной к прочтению для историков и политологов. Арендт описала восхождение фашизма к власти на волне народного недовольства, и хотя описание это было трудночитаемо и не всегда понятно, сейчас оно широко признано истинным. Она расходилась с Марксом в том, что для поставленной ею проблемы не видела решения в революции. Став к старости мудрее, мысля более приземленно и много истратив сил, после того, как на ее глазах многих ее друзей унесло потоками глупости и жестокости, она от простых решений шарахалась. И научилась полагаться лишь на себя и на своих друзей.

Выход книги принес ей и нового друга. Какая-то из околоредакционных тусовщиц Partisan Review вскоре после выхода публикации написала Арендт письмо в стиле литературного халтурщика:

Читала Вашу книгу взахлеб две недели – в ванне, в машине, в очереди в магазине. Я считаю, что это поистине выдающаяся работа, шаг вперед человеческой мысли как минимум за десятилетие, и при этом она покоряет и захватывает, как роман.

Что само по себе интересно и, может быть, даже является знаком уважения: автор письма предлагает «некоторое существенное критическое замечание» – дескать, Арендт, полная энтузиазма от своих собственных идей, не учла в должной степени той роли, которую играют в создании институтов тоталитаризма случай и удача. «Может быть, я это не слишком хорошо выражаю, и у меня нет перед собой книги, чтобы свериться, – я ее уже дала почитать», – трещит дальше автор письма, отвлекшись первый раз, чтобы обругать какого-то тупого рецензента «жутким дураком». А потом добавляет постскриптум с приглашением Арендт и Блюхера на ланч. Заодно поднимается вопрос об антисемитизме в книгах Д. Г. Лоуренса, Эзры Паунда и Достоевского.

Автором этого нервозного и притом самоуверенного письма была критик Мэри Маккарти. Они с Арендт знали друг друга с сорок четвертого года, познакомившись – и сразу поссорившись – на одной из бесконечных вечеринок Partisan Review.

Глава 5

Маккарти

Мэри Маккарти всю жизнь была признанным мастером вести беседу, щебеча примерно так, как вот в этом письме к Арендт. Она, как и Паркер, блестяще владела искусством непринужденной салонной болтовни. По воспоминаниям – особенно женским – на вечеринках она, стоящая в окружении очарованных слушателей, была заметна отовсюду. Поэтесса Эйлин Симпсон, к примеру, вспоминает, как впервые увидела Маккарти – примерно в то же время, что и Ханна Арендт:

Она стояла в своей, как потом оказалось, характерной позе: правая нога выставлена вперед и покачивается на каблуке. В одной руке сигарета, в другой мартини.

Но не всегда стояла она так уверено: однажды в начале их дружбы с Арендт ей случилось оступиться. Маккарти походя бросила, рисуясь, что ей даже «жаль Гитлера», потому что ей кажется, будто диктатор сперва хотел любви от тех самых людей, которых мучил. Арендт взорвалась немедленно:

– Как ты смеешь говорить такое мне – жертве Гитлера, прошедшей концлагерь? – воскликнула она и выбежала прочь. По дороге только остановилась и устроила разнос издателю Partisan Review Филипу Раву: – Как ты, еврей, позволяешь вести в своем доме такие разговоры?

Маккарти, обычно не допускавшая ни малейшей социальной неловкости, была если не пристыжена, то как минимум смущена.

Таково было мрачное начало дружбы, почти сразу ставшей стержнем профессиональной и интеллектуальной жизни для обеих ее участниц.

Маккарти любили называть «смуглой леди американской литературы» – такое прозвище предполагает тип роковой женщины, бесконечно и даже бесчувственно хладнокровной. Маккарти такой не была. Этот образ – как образ злоязычной Паркер – поддерживался салонными фокусами, «ловкостью рук». После смерти Маккарти на это намекала ее подруга Элизабет Хардвик:

Все ее промахи всегда были откровенны и прямолинейны, и во многих смыслах она была «как открытая книга». Но удастся ли там прочесть что-нибудь интересное – это, естественно, зависит от того, что за книга открыта.

И от того, с какой страницы начать. Маккарти часто рассказывала одну историю из своего странного – в духе Диккенса в пересказе Горацио Элджера [16] – детства. Она родилась в двенадцатом году в Сиэтле, и отец ее был потомком двух богатых уважаемых семей, так что в раннем детстве она наслаждалась комфортом, окружающим богатых детей. Но эта финансовая идиллия была очень нестабильна и строилась по большей части на щедрости деда Маккарти с отцовской