Засекреченный полюс - Виталий Георгиевич Волович

над газовым пламенем. - На минуту снял рукавицы, чтобы записать метеоданные, и руки в момент замерзли. Думал, отморозил.

-  Подумаешь, удивил ты нас морозом, - сказал из-за занавески Дмитриев, - зато уже четыре дня как тишь и гладь, божья благодать. Ни подвижек, ни торошений и вообще никаких происшествий.

Типун ему на язык. Среди ночи я проснулся от каких-то странных толчков. "Неужели Санька накаркал и начались подвижки?" - подумал я, высунувшись из спального мешка. И тут мой взгляд упал на странную фигуру, стоявшую на коленях у моей койки. При мутном свете лампочки я даже не сразу понял, что это Миша Комаров.

-  Ты это что, Семеныч? - испуганно спросил я, мгновенно проснувшись.

Закрываясь от порывистого ветра, мы буквально ползком добрались до комаровской платки. Михаил, кряхтя и стеная, забрался в спальный мешок, а я зажег обе горелки и, повозившись с паяльной лампой, запустил ее на полную мощь. Уложив своего пациента на живот, я принялся осторожно ощупывать его поясницу. Мышцы были сильно напряжены, и каждое прикосновение причиняло острую боль. Комаров охал, скрипел зубами, но стоически выдержал осмотр.

-  Ну, старик, - сказал я успокоительным тоном, - у тебя радикулит. Ты раньше-то болел им?

-  Он, проклятый, меня с войны мучает. Но так сильно еще никогда не прихватывало.

-  Ладно, потерпи малость. Счас приготовлю грелку, сделаю растирание, примешь лекарство, отлежишься и через тройку дней будешь как огурчик.

-  Да ты что, доктор! У меня работы навалом. Некогда мне разлеживаться.

-  Ты лежи да помалкивай, - строго сказал я, - а не то Сомову пожалуюсь.

Поставив на плитку чайник, я сбегал за лекарствами в свою палатку. Пока вода нагревалась, я вылил на ладонь густую, желтоватую, остро пахнувшую смесь из скипидара, камфоры и хлороформа и принялся растирать комаровскую поясницу. Когда процедура был закончена, я залил кипятком грелку, положил ее на поясницу и обернул широким шерстяным шарфом.

-  Ну вот, порядок. Теперь прими таблетки и постарайся заснуть.

Когда Комаров задремал, я отправился на камбуз. Восемь пар глаз уставились на меня в безмолвном вопросе.

-  Что там с Комаровым приключилось? - спросил озабоченно Сомов.

-  Радикулит, - коротко ответил я.

-  Экая невидаль. Самая что ни на есть арктическая хворь, - сказал Курко, потирая поясницу.

-  И геморрой тоже, - заявил Дмитриев тоном знатока.

-  Во всем ты у нас, Саня, разбираешься, - заметил, усмехнувшись, Миляев. - Что в авиации, что в медицине.

Миляевский комментарий к заявлению Саши всех развеселил. Сразу с лиц присутствующих исчезло настороженное выражение.

-  И надолго Комаров слег? - спросил Никитин.

-  Думаю, на недельку. Отлежится, и все будет в порядке. Как говорил знаменитый римский врач Авл Цельс: "Optimum medicamentum quies est" - лучшее лекарство покой.

-  Лиха беда начало, - буркнул Курко.

Костя как в воду смотрел. К вечеру захворал Яковлев. Правда, температура у него поднялась лишь до 37,2°, но он непрерывно вытирал хлюпающий нос и страшно ругался охрипшим голосом. Впрочем, простудиться в нашем царстве-государстве холода и сквозняков - раз плюнуть.

Днем я то и дело забегал проведать моего больного. Дело явно пошло на поправку. Боли в пояснице поутихли и он попросил принести что-нибудь "пожевать".

Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером занемог Яковлев. Правда, температура оказалась всего 37,5°, но кто его знает, как потечет заболевание в условиях нашей жизни. Гурий хрипло кашляет, ругается на чем свет стоит, но ложиться в постель не желает.

С прогнозом болезни Комарова я явно промахнулся. Он, ворча и покряхтывая, явился на ужин в кают-компанию.

-  Михал Михалыч, все в порядке, - заявил Комаров, - могу завтра идти на аэродром.

От моих возмущенных требований немедленно отправляться в постель он только отмахнулся.

-  Ну чего ты, Виталий, гоношишься? Чего мне сделается? Заживет как на собаке.

В этом был весь Комаров, с его пренебрежением к медицине, жаждой деятельности и неистощимым трудолюбием.

18 ноября.

Все жители лагеря в волненье: исчез Ропак. Вот уже вторые сутки, как от него ни слуху ни духу. Заблудился ли он в торосах, попал в трещину, встретился с медведем или схватился с Торосом, пустившимся в бега? Саша Дмитриев места себе не находит. Он, прихватив Зяму, уже несколько раз обшарил все окрестности лагеря, зовя собаку. Но безрезультатно.

И вдруг сегодня, когда мы уже забрались в спальные мешки, откидная дверца приподнялась и в палатку протиснулся Ропак. Но, боже мой, в каком виде. Отощавший, со свалявшейся шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он, прихрамывая, направился к Сашиной койке и, став на задние лапы, положил передние ему на грудь.

-  Ропачок, милый, нашелся, - со слезами в голосе пробормотал Дмитриев, обнимая собаку. - Кто ж тебя так укайдохал, бедняга?

Ропак лизнул Сашу в нос, опустил лапы на пол и поприветствовал меня с Зямой легким повизгиванием. Постояв немного, он подошел к газовой плитке, растянувшись на полу, положил голову на вытянутые лапы и тяжело вздохнул, как смертельно усталый человек.

До чего же красив наш Ропак. Стройный, мускулистый, с настороженными ушами, вытянутой мордочкой, украшенной большими карими глазами, в которых светится недюжинный (хотя и собачий) ум. Пес ужасно обидчив, и стоит прикрикнуть на него, как он опускает голову и медленным шагом покидает палатку.

22 ноября.

Курко ворвался на камбуз с криком:

-  Доктор, скорей! Жора Щетинин помирает.

Я нахлобучил шапку и в одном свитере помчался к радиостанции. У входа в палатку стояли Гудкович и Петров, поддерживая под мышки обмякшее тело Щетинина.

Из раскрытой настежь двери валили белые клубы, это теплый палаточный воздух мгновенно охлаждаясь, превращался в пар. К моему приходу палатка успела достаточно проветриться, и Щетинина внесли внутрь, бережно уложив на койку. Он был без сознания. На белом как мел лице выделялись обведенные темными кругами запавшие глаза. Из посиневших губ вырывалось хриплое дыхание. Я пощупал пульс: 120 ударов в минуту.

Все признаки указывали на острое отравление окисью углерода. Не теряя времени, я зажал ему пальцами нос и, прижавшись губами к его полуоткрытому рту, сделал сильный выдох. Потом, дав самостоятельно выдохнуть, повторил эту процедуру еще несколько раз.

Пока я делал искусственное дыхание, Дмитриев сбегал в палатку за ящиком скорой помощи и, следуя моим указаниям, поставил на плитку стерилизатор, наполнил его водой и опустил в него десяток иголок и три завернутых в марлю шприца.

Как только вода вскипела, я, выждав десяток минут,