Газета День Литературы # 75 (2002 11) - Газета День Литературы

— В Петербурге мы сконцентрировали… и благодаря нашей концентрации…

— Не в Петербурге, а в Петрограде! — гудели голоса.

— Теперь опять в С.-Петербург переименовали… — рубил черноволосый Зинкин спутник. — Название Петроград дано царём ещё, как результат прежней шовинистической пропаганды империалистической клики. Но пролетариат, сконцентрировав свои силы под красным знаменем интернационализма…

Мужики, горестно и нахмурившись, разводили руками в заглушённом ропоте:

— Может, и хороший он, да больно мудрует… Куда нам, темноте!.. Вот Зинка молодец. Мы думали, беду привезёт, а она — радость. Земля теперь, кажись, наша. Только бы вот понятней растолковывали бы нам. Ничего не понять.

А черноволосый кричал громко и мудрёно. И под конец, сжав кулаки, сгоряча, в беспамятстве указывал будто на девушку в белой шапочке, притопнул:

— Бойтесь, товарищи и граждане, одного — контрреволюции. Ждите её! Мы вот, я и Зина, дрались на баррикадах вместе за ваше и наше счастье. Теперь всё завоёвано. Сумейте всё это удержать. Бойтесь контрреволюции! У буржуазно-реакционных элементов один шанс на прежние привилегии — это контрреволюция.

— Опять непонятно! — роптала толпа.

Поняли мужики только одно и крепко затаили в сердце: революция — это радость, земля и воля, Варвара великомученица, святая. А контрыволюция — тьма, удушье, колдунья с недобрыми глазами. Ну и, радуясь, хмурились. Быть всё-таки беде! Недаром же и радугу сегодня видели над снежным полем: вещий это знак.

А через три дня все, от мала до велика, ходили с красными флагами по селу, праздновали праздников праздник — отвоёванную у аспидов-помещиков землю. Вертелся тут и бесёнок со своим завсегдашним спутником — женихом или так, знакомым, кто его разберёт! Мужики замотали это себе на ус, да и подальше от непрошеных друзей. Срамота одна: открыто, при всех, целуются. И вечно, точно котёнок, мурлычет и ластится с волосатым Зинка, как будто они уже муж и жена.

— Ты ведь мой? — спросит вдруг его она. — Ты — сильный, благородный. Я на всё из-за тебя пойду. Да?.. Мы будем служить народу… работать… Ты ведь любишь меня?

— Люблю тебя… — закатывал глаза, притулившись в сенях сборни к стене, шептал прерывисто черноусый, горбоносый друг Зинки.

В сборне ликовали и буйствовали мужики:

— Теперь — специальная рыволюция, одно слово!.. Смерть буржуазам! Земля и воля. А орателев нам больше никаких не надоть! И подлаживаться барам к нам нечего… в три шеи будем гнать! Дьяволово отродье.

Зинка, повертевшись и поразнюхав, чем дышат мужики, затаилась в усадьбе и больше не показывалась на люди.

Волосатый молодой барин тогда ж удрал в город.

Как-то весной у помещицы на крыльце под зорю подкидыша нашли.

— Зинка ж и подкинула… — шалтали бабы. А сами крестились и отплёвывались: волосатый тот постарался…

Мужиков же контрыволюция мутила. Прошла молва, будто ею полонены уже все соседние деревушки. А не сегодня-завтра нагрянет она и в Турайку.

В сборне — гул, крики. Комитетчики сзывают громаду, готовятся к бою. Отовсюду к сборне спешат толпы бородачей, размахивают руками, грозят: рано ведьме — контрыволюции-то — клыки казать, турайцы постоят за себя!

— Близко уже?

— В Анисимовке, — шалтают.

— А ка

кая она собой будет?

— Известно какая — Яга… Молодая ещё, стерва, а, бают, люта. В Анисимовке какие смельчаки находились, а как увидают её, Ягу… так и торопеют…

— А заговоры-заклинанья?

— Не помогают! Ну да мы и без заговоров справимся с нею!

В нахмуренных взорах — гроза. Словно в Велик день ликует мир, гудёт, празднует землю и волю. Пускай каркает чёрная ведьма — не закаркать ей ярких зорь!

Бабы своё: светопреставленье да светопреставленье. Антихрист пришёл в мир, конец свету. Знаменье есть. А знаменье вот какое: кто от трёх дев невенчех родится, мужского пола — тот и есть антихрист.

Старая помещица — сама подкидыш девичий, да и Зинка, приёмыш её — подкидыш. А у Зинки уже сын подкидыш — мужского пола. Вот и гадай — кто антихрист, а кто мать его, контрыволюция эта самая, великая блудница. И блудница-контрыволюция пришла, и антихрист-душитель от неё народился. В писании всё сказано, что и к чему.

Но грядёт, грядёт на победу и погибель антихристову царь славы, огненный Христос.

Ей, гряди, Господи!

Гудёт мир. А у бесёнка, у Зинки, и заботы мало: всё так же хохочет да ёрничает. Распевает по саду песни залихватские.

Но, подметив, что песни да хохоты не помогают, — мужики не перестают коситься на неё, — ударилась вдруг в набожность.

Собрала у себя в усадьбе богомолок, калик, стариков — и ну стращать их геенной огненной.

— За что нам геена? — всполошились в тревоге старцы.

— А за чужую землю. Я ведь сирота. А вы у меня с приёмной матерью землю вот отбираете. Бога вы забыли.

— Кто Бога забыл? Коли земля, так на то революция. А Бога — ни-ни!

— Да вы же! Клевету распускаете про меня… будто я — ведьма… и будто…

— А ты не хороводься с орателями всякими… вот и не будут считать ведьмой. Креста ты опять же никогда не делаешь. Мы что ж, мы Бога не забываем. А революция — дело Божье.

— Ну уж там, на Страшном Суде, всё разберут — всех отправят в ад, кто на чужое добро посягнёт, — грозит и стращает Зинка. — Скоро светопреставленье, скоро. Когда весь свет загорится — посвистите вы тогда с своей землёй. Аминь.

— Ой ли?

— Я не шутки шучу. Вот если мне с матерью оставите дом с парком и лесом, тогда дело другое… тогда вас помилуют на Страшном Суде.

Калики, ухмыляясь, поддакивают. А сами держат у себя на уме: земля не сгорит и мужики в ад не пойдут, всё это брехня. За что мужиков в ад? За то, что пот и кровь проливают? Бог не ад, а царство своё открыл мужикам — землю и волю.

Без земли, хлеба — смерть хлебопашцам. За зиму у турайцев с голодухи пораспучило животы, — от ветру повалишься. А у помещицы — амбары ломятся от хлеба, мыши точат.

Ну и надумали турайцы, пока ещё не нагрянула контрыволюция — душегубка мужицкая, взять у барыни-помещицы всё. Не грабежом — Боже упаси! — а законом.

Недолго думая, шлют к старухе-помещице гонца-посла, — так и так, мол, гражданка, пожалуйте в комитет, запасцы да сенцо старое, да стульца с зеркалами у вас отбирать будут.

Навстречу послу с крыльца сбегает вдруг барышня-бесёнок, бесится, топает маленьким каблучком.

— Плюю я на ваш комитет!.. Подождите, мерзавцы, придёт контрреволюция — узнаете кузькину мать! Я за вас же боролась, меня самоё контрреволюция страшит.

— Это мы оченно хорошо знаем. Скоро она клыки покажет, ведьма. Затем и торопимся. Страшно, говоришь, ведьмой оно быть?

Толоку под озимь запахали уже господскими лошадьми, плугами и боронами. А за подушки, что поразобрали, заплатили по пять карбованцев, как полагается. Барышня-курсистка востроглазая деньги взяла (губа не дура!), а только поклялась, что мужики в тюрьме сгниют, когда придёт контрыволюция, а то и просто все будут перевешаны.

— Мне-то всё равно… — вертелась она, кусая губы и бледнея. — А вам будет худо.

— Бог не выдаст, гражданка, — ухмыляются бородачи, — свинья контрыволюция ваша не съест.

Но всё же в суровых страдных глазах мутный страх.

У страха глаза велики. Раскумекали мужики, что бесёнок-барышня просто стращала. Пришли к ней в усадьбу.

— Что надо? — выскакивает на балкон Зинка.

— А то… го-го!.. — гогочут старики. — А где ж ваша контрыволюция? Испугалась, лярва? Мы, чай, не анисимовцы… Живыми в руки не дадимся… Сами погибнем, а ей голову открутим.

— Придёт ещё! — кричит Зинка.

— Го-го!.. Гы-гы-гы!..

— Вы думаете, я зря говорю? — выхватывает вдруг барышня газету. — Нате, читайте!

В газетине, глазам своим не веря, читают мужики, будто и впрямь контрыволюция поднялась. А вызвали её будто те же мужики — грабежами да бесшабашеством своим. Но тут же селяки и спохватываются: да ведь это же богатеи — антихристово отродье — вызвали её. Кто же поверит, что беднота выкликала на себя на свою же голову душегубку-контрыволюцию, ведьму заморскую?

— Это всё антихристовы да ведьмины штуки, — бросают бородачи газетину. — Нас не провести. Ваши это проделки, антихристово отродье! Признавайся — ты?