Парень из Сальских степей - Игорь Неверли

— Наш знахарь не берет, — поясняла она изумленным людям. — Он не может брать, клятву такую дал.

Я действительно поклялся. Поклялся памятью Леньки, что, даже если это будет стоить мне жизни, немецкие лекарства пойдут в польскую деревню, где я нашел убежище и друзей…

Охота на фазанов

Случаи, милый мой, для того и существуют, чтобы ими пользовались, не то они возьмут над нами верх. Это мой девиз. Можешь, если тебе хочется, пустить его в оборот под своей маркой.

Я воспользовался случаем с икотой, чтобы под прикрытием знахарской деятельности Кичкайлло начать врачебную практику в деревне.

Мы работали в ночь с субботы на воскресенье, в воскресенье я спал, а с понедельника изнывал от безделья в залитой солнцем светелке. Иногда, в сумерки, я выходил в лес и возвращался на рассвете, после чего снова спал до обеда. Ты, конечно, понимаешь, как мне все это надоело.

Здоровый человек должен иметь работу, которую любит, дело, которому служит, должен бороться за что-то, к чему-то стремиться, чтобы не облениться, не опуститься окончательно.

А тут ничего… оторванная пуговица, как говаривала доктор Клюква! Не совсем так, конечно. Я все же лечил, помогал, все это было. Но у меня оставалось шесть свободных дней в неделю. Что делать? Как связаться с миром страдания и борьбы? Не мог же я сидеть сложа руки и ждать, пока зять Кичкайлло выправит бумаги! А если он их вообще не выправит?

Случай, как обычно, подсунул новые возможности, неожиданно подсказав нужное направление моей деятельности.

В канун Петрова дня Кичкайлло собрался на уток. Не знаю почему, но испокон веков этот праздник, названный именем одного из самых кротких апостолов, и у вас и у нас служил началом истребления водяных птиц. Знаю только, что двадцать девятого июня ни один настоящий охотник не усидит дома.

Не усидел, разумеется, и Кичкайлло. Он ссылался на то, что у нас давно не было свежего мяса, что скоро уже уборка, что он пойдет на охоту с Петреком — парень заслужил это, работает, как взрослый мужчина.

На этот раз с ним пошел не только Петрек, но и Юзек, «кусанный змеей»; которого теперь звали на деревне просто Кусаный. Тот самый Юзек, которому я делал уколы и который считал себя обязанным жизнью знахарскому искусству Кичкайлло и его ужу. Помнишь? Я тебе о нем уже говорил…

Кичкайлло вернулся через два дня поздним вечером первого июля (я хорошо запомнил эту дату, историческую дату!). Гжелякова и дети уже спали, и он, бросив на лавку связку уток, заглянул на лестницу, которая вела в мою комнату. У меня еще горел свет.

Я лежал, поглощенный чтением Иськиных книг. Военные и сельскохозяйственные книги Гжеляка давно уже были изучены, а не удовлетворенная досыта давнишняя привычка (чтение ведь в конце концов становится привычкой) требовала своего. Чтобы хоть немного насытить ее каким-нибудь печатным словом, я листал хрестоматии для пятого класса, сказки, исторические рассказы.

Я как раз отложил в сторону «резню в Праге» — страшное описание бесчинств разъяренной екатерининской солдатни — и думал о том, что в Иськины годы мне приходилось читать не менее потрясающие рассказы о том, как поляки правили в Кремле во времена Самозванца и Мнишек. Я помнил даже стишок из истрепанной школьной хрестоматии дореволюционных времен о том, как зарубили в лесу Сусанина…

Как же сильны старые счеты и слепое предубеждение, если, переходя из поколения в поколение, они отравляли душу с детских лет, служили преградой для содружества наших двух народов! Двух братских народов, у которых всегда были общие враги: татары, турки, шведы, немцы… И которые всегда убивали друг друга во славу чужого оружия!

Соседские раздоры, семейные споры из-за земли по ту или по эту сторону реки из-за того, как шептать молитвы, по-древнеславянски или по-латыни, из-за того, кто является первенцем в славянской семье…

Что ж, неужели действительно история ничему не учит? разве общее дело и стремление не могут объединить нас, например теперь, перед угрозой истребления?

Скрипнула дверь. Осторожно ступая грязными сапогами, вошел Кичкайлло. Над бровью у него красовалась шишка величиной с яблоко, в лице чувствовалась какая-то неуверенность.

— Спишь, дохтур?

— Нет, читаю. Садись.

Кичкайлло присел на край кровати. Она охнула под ним, но выдержала.

— Ну, так как охота?

Он вздохнул:

— Несчастливая охота…

Однако голос его противоречил словам — в нем звучало скорее торжество, а в щелочках маленьких черных глаз, внимательно изучавших мое лицо, поблескивало лукавство. Кичкайлло явно бил на эффект.

— Так что же? Ни одной утки?

Кичкайлло взглянул с упреком. Так судить о нем! Разумеется, настреляли целую кучу: семнадцать уток и пять фазанов…

И он положил мне на грудь, поверх перины, пять жандармских блях.

Я сел.

— Да, фазаны необычные! Как же ты их подстерег?

В том-то и дело, что он их совсем не подстерегал. Это произошло само собой. В лесу так бывает: идешь на зайца, а подстрелишь волка. Так вышло и здесь.

Сперва они с Петреком и Юзеком пошли к леснику Павляку, с которым он уже давно завел дружбу. Он хотел одолжить ружье для ребят, чтобы они тоже постреляли немного, а заодно и самого Павляка немного расшевелить. С тех пор как из Варшавы пришло известие, что немцы убили его старшего сына, Павляк пал духом. Сын был его гордостью, главным богатством. Он закончил в Варшаве лесной институт и должен был стать старшим лесничим-инженером — он, сын простого лесника! А тут война вспыхнула. Пошел сын на фронт и, правда, уцелел там, но потом, видно, насолил немцам. Даже в тюрьме недолго держали… Остался Павляк вдвоем с младшим сыном, девятнадцатилетним Владеком, и стал ко всему равнодушным.

Когда Кичкайлло объяснил Павляку, что у них только одна винтовка на троих и что Петрек с Юзеком не могут без конца бегать впереди него, как собачонки, Павляк вспомнил о двух ящиках, зарытых на кургане старшим лесничим.

У этого лесничего были серьезные счеты с немцами еще со времен силезского восстания, и он предпочитал с ними не встречаться. Бежав перед их приходом в 1939 году, он оставил на сохранение Павляку всю свою коллекцию охотничьего оружия.

Разные ружья видывал Кичкайлло и у своего ловчего, и в Беловежском музее, и у заграничных гостей на высочайших охотах, но такие диковинные, как в тех ящиках, он держал в руках впервые. Только два ружья были современными: прекрасная бельгийская двенадцатимиллиметровка и универсальная немецкая четырехстволка. Остальное — одно старье, кремневые ружья, ружья с длинными и короткими стволами, со стволами гранеными и круглыми, с прикладом, вытесанным топором, или же, наоборот, украшенным тончайшей резьбой. И все начищено, смазано маслом, старательно обернуто тряпками, с запасом насыпанного в рога пороха, пыжей, сечки, дроби и пулек, чтобы можно было сразу пользоваться. Бери и стреляй!

Разумеется, сначала они захотели попробовать, как стреляли в старину. Били по очереди по верхушкам забора из винтовок и ружей, и тут всех привел в изумление Юзек Кусаный: первый раз, шпингалет, взял в руки ружье и сразу же попал в цель, хотя тут же опрокинулся на спину — у этого дедова оружия была дьявольская отдача, разохотился Владек Павляк и давай отца просить, чтобы он его завтра тоже отпустил на охоту. Старик, видно, вспомнил молодость и решил: «Так и быть. Пойду и я завтра».

Переночевали они в сторожке и на рассвете пошли на уток. Кичкайлло шел со своей короткой винтовкой, Павляк — с универсальным немецким ружьем, Владек — с бельгийской двустволкой, Юзек — с нарезным ружьем, а Петрек — с небольшой берданкой: калибр 28, маленький зеленый приклад и на затворе штемпель — «Ижевский завод».

Сперва они охотились на лесных озерах, «ярах», как их здесь называют. Павляк удивлялся тому, как Кичкайлло на лету прошивает уток, а Юзеку, когда тот уже после третьего выстрела сбил птицу, напророчил олимпийскую славу. Понемножку старик разговорился и отвлекся от своей боли.

На ночь они завернули в сторожку к леснику Каминскому. Он принял гостей радушно, угостил чем мог, а на другой день повел их к одному заветному «яру» на своем участке. Пробраться туда нелегко, пояснил Каминский, вокруг одни «ноздри», то есть зыбкая топь. Но он-то путь знает. Там и уток пропасть и гуси водятся.

Дорога оказалась долгой. Сильно припекало солнце, жаром несло от сожженной травы на просеках. Свернув в ольховник возле заброшенных саженцев, охотники решили немного поспать в тени.

Проснулись уже после полудня.

— Поедим, что ли, — предложил кто-то, — время у нас есть.

Не спеша потягивая можжевеловую водку из фляжки Каминского, они закусили хлебом с салом. Вдруг с дороги донеслось металлическое позвякивание. Все застыли в ожидании.