Левый берег - Варлам Шаламов

С полгода назад, во время очередного приезда в поселок "черного ворона" и очередной охоты на людей, Голубев, которого тогда не было в списках, стоял около вахты рядом с заключенным-хирургом. Хирург работал в больничке не только хирургом, а лечил от всех болезней.

"Очередную партию пойманных, изловленных, разоблаченных арестантов заталкивали в "черный ворон". Хирург прощался со своим другом - того увозили.

А Голубев стоял рядом с хирургом. И когда машина уползла, поднимая облака пыли, и скрылась в горном ущелье, хирург сказал, глядя в глаза Голубева, сказал про своего друга, уехавшего на смерть: "Сам виноват. Приступ острого аппендицита - и остался бы здесь".

Голубев хорошо запомнил эти слова. Запомнил не мысль, не суждение. Это было зрительное воспоминание: твердые глаза хирурга, мощные облака пыли...

- Тебя ищет нарядчик,- подбежал кто-то, и Голубев увидел нарядчика.

- Собирайся! - В руках нарядчика была бумажка-список. Список был небольшой.

- Сейчас,- сказал Голубев.

- На вахту придешь.

Но Голубев не пошел на вахту. Держась обеими руками за правую половину живота, он застонал, заковылял в сторону санчасти.

На крыльцо вышел хирург, тот самый хирург, и что-то отразилось в его глазах, какое-то воспоминание. Может быть, пыльное облако, скрывающее автомашину, увозившую навсегда друга хирурга. Осмотр был недолог.

- В больницу. И вызывайте операционную сестру. Ассистировать вызывайте врача с вольного поселка. Срочная операция.

В больнице, километрах в двух от зоны, Голубева раздели, вымыли, записали.

Два санитара ввели и посадили Голубева на операционный стол. Привязали его к столу холщовыми лентами.

- Сейчас будет укол,- услышал он голос хирурга.- Но ты, кажется, парень храбрый. Голубев молчал.

- Отвечай! Сестра, поговорите с больным.

- Больно?

- Больно.

- Так всегда с местной анестезией,- слышал Голубев голос хирурга, объясняющий что-то ассистенту.- Одни слова, что обезболивание. Вот он...

- Еще потерпи!

Голубев дернулся всем телом от острой боли, но боль почти мгновенно перестала быть острой. Хирурги что-то заговорили наперебой, весело, громко. Операция шла к концу.

- Ну, удалили твой аппендикс. Сестра, покажите больному его мясо. Видишь? - Сестра поднесла к лицу Голубева змееобразный кусочек кишки размером с полкарандаша.

- Инструкция требует показать больному, что разрез сделан недаром, что отросток действительно удален,- объяснял хирург вольнонаемному своему ассистенту.- Вот для вас и практика небольшая.

- Я вам очень благодарен,- сказал вольнонаемный врач,- за урок.

- За урок гуманности, за урок человеколюбия,- туманно выразился хирург, снимая перчатки.

- Если что-нибудь такое- вы меня обязательно вызывайте,- сказал вольнонаемный врач.

- Если что-нибудь такое - обязательно вызову,- сказал хирург.

Санитары, выздоравливающие больные в чиненых белых халатах, внесли Голубева в больничную палату. Палата была маленькая, послеоперационная, но операций в больничке было немного, и сейчас там лежали вовсе не хирургические больные. Голубев лежал на спине, бережно касаясь бинта, замотанного наподобие набедренной повязки индийских факиров, каких-то йогов. Такие рисунки Голубев видел в журналах своего детства, а после чуть не целую жизнь не знал - есть такие факиры или йоги в действительности или их нет. Но мысль об йогах скользнула в мозгу и исчезла. Волевое напряжение, нервное напряжение спадало, и приятное чувство исполненного долга переполняло тело Голубева. Каждая клетка его тела пела, мурлыкала что-то хорошее. Это была передышка в несколько дней. От отправки в каторжную неизвестность Голубев пока избавлен. Это - отсрочка. Сколько дней заживает рана? Семь-восемь. Значит, через две недели снова опасность. Две недели - срок очень далекий, тысячелетний, достаточный для того, чтобы приготовиться к новым испытаниям. Да ведь срок заживления раны - семь-восемь дней по учебнику и первичным протяжениям, как сказали врачи. А если рана загноится? Если наклейка, закрывающая рану, отстанет от кожи раньше времени? Голубев бережно прощупал наклейку, твердую, уже подсыхающую, пропитанную гуммиарабиком марлю. Прощупал сквозь бинт. Да... Это - запасной выход, резерв, еще несколько дней, а то и месяцев. Если понадобится. Голубев вспомнил большую приисковую палату, где он лежал с год назад. Там чуть не все больные ночью отматывали свои повязки, подсыпали спасительную грязь, настоящую грязь с пола, расцарапывали, растравляли раны. Тогда эти ночные перевязки у Голубева новичка - вызывали удивление, чуть не презрение. Но год прошел, и поступки больных стали Голубеву понятны, вызывая чуть не зависть. Теперь он может воспользоваться тогдашним опытом. Голубев заснул и проснулся оттого, что чья-то рука отогнула одеяло с лица Голубева. Голубев всегда спал по-лагерному, укрываясь с головой, стараясь прежде всего согреть, защитить голову. Над Голубевым склонилось чье-то очень красивое лицо - с усиками и прической под польку или под бокс. Словом, голова была вовсе не арестантская, и Голубев, открыв глаза, подумал, что это - воспоминание вроде йогов или сон - может быть, страшный сон, а может быть, и не страшный.

- Фраерюга,- прохрипел разочарованно человек, закрывая лицо Голубева одеялом.- Фраерюга. Нет людей.

Но Голубев, отогнув одеяло бессильными своими пальцами, поглядел на человека. Этот человек знал Голубева, и Голубев знал его. Бесспорно. Но не торопиться, не торопиться узнавать. Нужно хорошо вспомнить. Вспомнить все. И Голубев вспомнил. Человек с прической под бокс был... Вот человек снимет у окна рубашку сейчас, и Голубев увидит на его груди клубок переплетающихся змей. Человек повернулся, и клубок переплетающихся змей явился перед глазами Голубева. Это был Кононенко, блатарь, с которым Голубев был вместе на пересылке несколько месяцев назад, многосрочник-убийца, видный блатарь, который несколько лет уже "тормозился" в больницах и следственных тюрьмах. Как только приходил срок выписки, Кононенко убивал на пересылке кого-нибудь, все равно кого, любого фраера - душил полотенцем. Полотенце, казенное полотенце было любимым орудием убийства у Кононенко, его авторским почерком. Его арестовывали, заводили новое дело, снова судили, добавляли новый двадцатипятилетний срок ко многим сотням лет, уже числящимся за Кононенко. После суда Кононенко старался попасть в больницу "отдохнуть", потом снова убивал, и все начиналось сначала. Расстрелы блатарей были тогда отменены. Расстреливать можно было только "врагов народа", по пятьдесят восьмой.

"Сейчас Кононенко в больнице, - размышлял Голубев спокойно,- а каждая клетка тела радостно пела и ничего не боялась, веря в удачу.- Сейчас Кононенко в больнице. Проходит больничный "цикл" зловещих своих превращений. Завтра, а может быть, послезавтра по известной программе Кононенко очередное убийство". Не напрасны ли все стремления Голубева - операция, страшное напряжение воли. Вот его, Голубева, и придушит Кононенко как очередную свою жертву. Может быть, не нужно было и уклоняться от отправки в каторжные лагеря, где прикрепляют "бубновый туз" - прикрепляют пятизначный номер на спине и дают полосатую одежду. Но зато там не бьют, не растаскивают "жиры". Зато там нет многочисленных Кононенок.

Койка Голубева была у окна. Напротив него лежал Кононенко. А у двери, ногами в ноги Кононенко, лежал третий. И лицо этого третьего Голубев видел хорошо, ему не надо было поворачиваться, чтобы увидеть это лицо. И этого больного Голубев знал. Это был Подосенов, вечный больничный житель.

Открылась дверь, вошел фельдшер с лекарствами.

- Казаков! - крикнул он.

- Здесь! - крикнул Кононенко, вставая.

- Тебе ксива,- и передал сложенную в несколько раз бумажку.

"Казаков?" - билось в мозгу Голубева неостановимо. Но ведь это не Казаков, а Кононенко. И внезапно Голубев понял, и на теле его выступил холодный пот.

Все оказалось гораздо хуже. Никто из трех не ошибался. Это был Кононенко - "сухарь", как говорят блатные, принявший на себя чужое имя и под чужим именем, именем Казакова, со статьями Казакова, "сменщиком" положен в больницу. Это еще хуже, еще опасней. Если Кононенко только Кононенко, его жертвой может быть Голубев, а может и не Голубев. Тут есть еще выбор, случайность, возможность спасения. Но если Кононенко - Казаков,- тогда для Голубева нет спасения. Если только Кононенко заподозрит - Голубев умрет.

- Ты что, встречал меня раньше? Что ты на меня смотришь, как удав на кролика? Или кролик на удава? Как это правильно говорится по-вашему, по-ученому?

Кононенко сидел на табуретке перед койкой Голубева и крошил бумажку-ксиву своими жесткими крупными пальцами, рассыпая бумажные крошки по одеялу Голубева.

- Нет, не встречал,- прохрипел Голубев, бледнея.

- Ну, вот и хорошо, что не встречал,- сказал Кононенко, снимая полотенце с гвоздя, вбитого в стену над койкой и встряхивая полотенцем перед лицом Голубева.- Я еще вчера собрался удавить вон этого "доктора",- он кивнул на Подосенова, и на лице того изобразился безмерный ужас.- Ведь что, подлец, делает,- весело говорил Кононенко, указывая полотенцем в сторону Подосенова.- В мочу - вон баночка стоит под койкой- подбалтывает собственную кровь... Оцарапает палец и каплю крови добавляет в мочу. Грамотный. Не хуже докторов. Заключительный лабораторный анализ - в моче кровь. Наш "доктор" остается. Ну, скажи, достоин такой человек жить на свете или нет?