Энн в Инглсайде - Люси Монтгомери

— Что случилось, малыш?

— Я… я… мамочка, мне надо тебе сказать… ты очень расстроишься, но я вовсе не хотел тебя обмануть… честное слово, не хотел.

— Ну, конечно, милый. Так в чем же дело? Говори, не бойся.

— Мамочка, этот жемчуг не настоящий… а я думал, что настоящий… честное слово, я думал, что настоящий.

Из глаз Джима потекли слезы. Он не мог говорить.

Может быть, Энн и хотелось улыбнуться, но она этого не сделала. В тот день Джефри набил на лбу шишку, Нэнни подвернула ногу, Ди простудилась и потеряла голос. Весь день Энн только и делала, что бинтовала, целовала и утешала. Но это было совсем другое дело. Здесь нужна была материнская мудрость.

— Джим, я и не знала, что ты думаешь, будто это настоящий жемчуг. Конечно, он не настоящий. То есть в одном смысле он не настоящий, а в другом настоящей не бывает. Для меня очень дорог этот подарок, потому что в нем была и любовь, и труд, и самопожертвование. Поэтому эта нитка мне дороже самых драгоценных жемчужин, добытых со дна моря, из которых делаются украшения для королев. Мой милый мальчик, я не променяю твое ожерелье на то, которое, как писали в газетах, один миллионер подарил своей невесте и которое стоило полмиллиона долларов. Вот что значит для меня твой подарок, мой родной. Ну, как, у тебя стало легче на душе?

Джим был в таком восторге, что даже стеснялся этого. Он считал, что только маленьким разрешается приходить в такой восторг.

— Да, — сдержанно сказал он, — жизнь стала выносима.

Его глаза опять сияли. Все хорошо. Мама его обнимает… маме нравится его ожерелье… а остальное неважно. Когда-нибудь он подарит ей ожерелье, которое будет стоить целый миллион, а не какие-то полмиллиона. А пока что… как хочется спать… в постели так тепло и уютно… руки мамы пахнут розами… и он больше не ненавидит Леону Риз.

— Мамочка, тебе так идет это платье, — сонным голосом сказал Джим.

Энн улыбнулась, поцеловала его и вспомнила дурацкую статью, которую как-то прочитала в медицинском журнале. «Никогда не целуйте сына, если не хотите, чтобы у вас возник комплекс Иокасты»,[2] — писал некий доктор В. 3. Томашевский. Она тогда посмеялась над этим утверждением и немного рассердилась. Но сейчас она чувствовала к автору статьи только жалость. Бедный! Но, конечно, В. 3. Томашевский был мужчиной. Женщина никогда бы не написала такой вздор.

Глава девятнадцатая

Детям Инглсайда не везло с домашними животными. Кудрявый черный щенок, которого Джильберт привез из Шарлоттауна, на следующей неделе убежал из дома, и больше его уже не видели. Говорили, что какой-то матрос перед отплытием пронес на свое судно черного щенка. Но все равно судьба песика навсегда осталась одной из неразгаданных тайн Инглсайда. Уолтер больше переживал по поводу исчезновения щенка, чем Джим, который еще не оправился от потери Джипа и решил никогда не любить другую собаку. В сарае жил кот по кличке Тигр, которого за воровские замашки никогда не пускали в дом, но с которым дети любили играть и кормили до отвала. Однажды его вдруг нашли мертвым. Ему устроили пышные похороны в Лощине. И наконец кролик Бан, которого Джим за двадцать пять центов купил у Джо Рассела, заболел и издох. Может быть, его смерть ускорила доза патентованного лекарства, которую в него влил Джим, а может быть, и нет. Джим сделал это по совету Джо, который хорошо понимал в кроликах. И все-таки у Джима было ощущение, как будто он своими руками убил Бана.

— Проклятие, что ли, лежит на Инглсайде? — мрачно сказал он, после того как Бана похоронили рядом с Тигром. Уолтер написал для него эпитафию, и все четверо старших детей неделю ходили с траурной повязкой на руке — к ужасу Сьюзен, которая считала это святотатством. Мисс Бейкер не особенно огорчила смерть Бана, потому что кролик однажды, сбежав из клетки, обгрыз целую грядку салата. Еще меньше ей понравились две жабы, которых Уолтер принес и поселил в погребе. Вечером она выкинула одну из них, а вторую никак не могла найти. Уолтер так о ней беспокоился, что не мог заснуть.

«Может, это были муж и жена, — думал он. — Может, они очень страдают от того, что их разлучили. Сьюзен выкинула ту, что поменьше. Наверное, это жена. Представляю, как ей страшно одной в нашем большом дворе. Она как вдова, которую некому защитить».

Уолтер не смог вытерпеть мыслей о трагедии жабы-вдовы, встал с постели и пошел в погреб искать ее мужа. Жабу он не нашел, зато свалил груду старых кастрюль, устроив при этом такой тарарам, который разбудил бы и мертвых. Но проснулась одна Сьюзен и спустилась в погреб со свечой.

— Что ты здесь делаешь, Уолтер?

— Сьюзен, я должен найти вторую жабу, — с отчаянием в голосе сказал Уолтер. — Ну, подумай, каково бы тебе было без мужа — если бы у тебя был муж.

— Что за чушь ты несешь? — изумленно спросила мисс Бейкер.

В эту минуту жаба-муж, видимо решив, что раз на сцене появилась Сьюзен, его песенка спета, выпрыгнул на открытое место из-за банок с соленьями. Уолтер бросился на него и выставил за окно, где, будем надеяться, он счастливо воссоединился со своей супругой.

— А зачем ты принес жаб в погреб? — сурово спросила Сьюзен. — Что им здесь есть?

— Я собирался ловить для них насекомых, — ответил Уолтер. — Я хотел их изучать.

— Ну, просто управы на них нет! — простонала Сьюзен, следуя за сердитым Уолтером вверх по лестнице.

С малиновкой детям повезло больше. Они нашли птенца у себя на крыльце после страшной ночной грозы. У него была серая спинка, пестренькая грудка и глаза, как бусинки, и он с самого начала полностью доверился обитателям Инглсайда. Даже Шримп ни разу не пытался цапнуть птенца, даже когда Робин, как назвали малиновку, нахально угощался из его блюдца. Сначала дети кормили Робина червяками, и он поедал их в таком количестве, что Джефри приходилось с утра до вечера копать их в саду. Мальчик складывал червяков в консервные банки, которые стояли по всему дому, вызывая негодование брезгливой Сьюзен. Но она согласилась бы стерпеть и не такое во имя Робина, который бесстрашно садился ей на вытянутый палец и щебетал прямо в лицо. Мисс Бейкер очень привязалась к Робину и даже сочла нужным упомянуть в письме к Ребекке Дью, что его грудка стала розоветь.

«Только, пожалуйста, не подумайте, дорогая мисс Дью, — писала она, — что я тронулась умом, привязавшись к какой-то птице. Но сердце ведь не камень. Наш Робин не живет в клетке, как канарейка — этого я не смогла бы выносить, дорогая мисс Дью, — но летает на свободе по дому и саду и спит на ветке дерева, где Уолтер устроил себе помост и учит там уроки. Однажды дети взяли его с собой в Лощину, и он от них улетел, но к вечеру вернулся — к большой радости детей и, по совести говоря, моей тоже».