Наш Современник, 2005 № 05 - Журнал «Наш современник»

Ваше письмо на имя Першуткина И. В. я видел. Он погиб на второй день наступления, за Вислой. Митя последнее время работал танкотехником, хотя был старшиной, а Першуткин был его начальником. Митя мастерски водил танк и считался лучшим водителем, а потом и техником.

В память о нем осталась одна фотокарточка (такая, наверное, есть и у Вас) — вот и все, а были мы с ним 1,5 года.

А насчет приезда — трудно сказать. Когда вырвусь в гражданку? Во всяком случае я постараюсь увидеть Вас, тем более, что Москва недалеко от Ленинграда.

Желаю Вам сил и здоровья.

С горячим дружеским рукопожатием, Леня.

п/п 33552 Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой

30. VI.1945

Трудно, дорогая Анна Дмитриевна, сказать, за что он награжден последним орденом. Его боевые будни были столь наполнены героическими делами. Помню, как в одном месте он эвакуировал с поля боя два подбитых наших танка, причем сильно подвергался бомбежке, обстрелу и т. п., но его ничто не остановило. Потом он всегда ехал на броне переднего танка. И вообще в сложных делах он был спокойным и выдержанным, и как бы он ни боялся опасности, ее он никогда не высказывал другим и всегда поддерживал боевой дух. Вот это-то и является правом на награду.

п/п 33552

Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой

25. VII.1945

…Вы спрашиваете о Мите. Да, я знал о его болезни желудка. Он иногда сильно страдал, особенно это было летом 1944 г., когда он начал получать Ваши письма в полку. Это началось у него приблизительно в конце 1941 г. Потом в госпитале он несколько подлечился, но не совсем.

Вы говорите — демобилизоваться! Не такой он был породы, чтобы в суровое время быть в стороне. Он не мог этого сделать, а был до конца в первых рядах. Поэтому и был дорог и ценим всеми…

«Свой портфель неси сама»

Не знаю, свойственно ли это всем людям, но у меня, когда я обращаюсь к своему далекому детству, в памяти возникает прежде всего солнце. Ослепительно яркое солнце заливает небольшую комнату, служившую нам с Митей детской. На фоне высокого, чистейшей и глубокой синевы неба сверкает в окне над крышами ближних домов витой бело-голубой купол Спаса-на-крови, увенчанный огромным золотым крестом, — это первое, что я видела, открывая глаза после сна.

Мы жили на набережной Мойки в доме № 10, соседствующем с домом, в котором умер Пушкин, и расположенном примерно в середине между зданием Капеллы, смотрящим на Дворцовую площадь у Певческого мостика, и царскими конюшнями за Конюшенной площадью, от которой начиналась Большая Конюшенная (улица Желябова).

Набережная Невы напротив Петропавловской крепости, Марсово поле, Летний сад, Михайловский, очень уютный и красивый, садик за Спасом-на-крови, Инженерный замок, Зимняя канавка, Дворцовая площадь — все это окружало нас с детства, все было исхожено вдоль и поперек.

Любопытно, что в моей памяти не сохранилось ни одного дождливого дня — это в Ленинграде! — очевидно, в дождь я просто находилась дома. Все окружавшие меня краски в детстве были необыкновенно яркими. Может быть, эта яркость восприятия просто является свойством детского зрения, потому что с годами краски значительно потускнели…

Наш дом петровской постройки представлял собой прямоугольник с двумя дворами, разделенными аркой, над которой на четвертом этаже располагалась наша квартира № 21. Эту шестикомнатную квартиру с высокими, под 3,5 метра, потолками, огромными окнами и стенами в три кирпича, — в 1920 году занял мой отец вскоре после женитьбы. На моей памяти наша семья жила уже только в трех комнатах: в большой, тридцатиметровой, жили родители, две других — детская и столовая. Наши комнаты располагались в самой середине квартиры, имевшей с одного конца прихожую, с другого — кухню с туалетом. Естественно, что семья соседки, жившая рядом с прихожей, вынуждена была все время проходить через наши апартаменты — родительскую комнату и столовую. От первой пришлось перегородкой отделить небольшую часть в качестве коридора, столовая так и осталась проходной комнатой. В квартиру вели со двора две лестницы: парадная (в прихожую) и черная (в кухню). Мы почему-то пользовались исключительно черной, с высокими каменными ступенями, очень высокими, которые на поворотах закручивались винтом.

Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, мои братья Виктор и Митя и я. Еще у нас была домработница, которая спала в небольшой каморке возле кухни.

Брак родителей по старым временам представлял собой мезальянс. Отец — Григорий Никифорович Кабанов, главный бухгалтер большого военного завода, был сыном деревенского кустаря-картонажника и появился на свет в 1891 году в селе Яковское Тульской губернии. Наша мать, Анна Дмитриевна Позднеева, бухгалтер в Мариинском театре, родилась в 1899 году и была дочерью потомственного дворянина, ученого-востоковеда. Довольно скоро родители обнаружили серьезную несовместимость характеров и жизненных представлений и даже в 1934 году развелись. Собиравшийся съехать отец так и не осуществил своего намерения, так как не смог расстаться с детьми, занимавшими в его жизни огромное место. С нами отец проводил все свое свободное время: гулял, играл в разные игры, учил всякому мастерству, в особенности изготовлению переплетов, склеиванию разных коробочек и прочих поделок, т. е. тому, чему сам научился у собственного отца. Страстью отца были книги, в основном по военной истории, альбомы с изображением военного обмундирования, атласы российской эскадры военного флота и флотов других стран. Гуляя, мы неизменно останавливались возле книжных развалов, рассматривали книжки, и отец обязательно покупал по одной мне и Мите. Если мы оставались дома, то, как правило, играли в солдатиков. У отца была богатая коллекция (более трех тысяч) оловянных солдатиков, хранившихся в специально для этого склеенных коробочках. Нюрнбергские солдатики были очень красивы, они были одеты в мундиры — исторически точные, принадлежавшие самым различным странам и эпохам, поэтому мы разыгрывали вполне исторические сражения, чему способствовали соответствующие декорации и всяческие замки, башенки, укрепления и прочие предметы.

Мать никакого участия в наших забавах не принимала. С ней мы ходили куда-нибудь в гости, до неприличия причесанные и парадно одетые. Довольно часто гости собирались у нас, и тогда мы тоже сидели скованные и натянутые. Нас заставляли демонстрировать свои таланты — играть на фортепьяно, петь, читать стихи (мама любила показать товар лицом), а всего этого мы с Митей терпеть не могли, не говоря уже о Викторе, который никогда не был домашним ребенком.

Мальчишки однажды исхитрились поднять половицу дубового пола в столовой. Под ней — о, чудо! — обнаружилась огромная шашка (в нашей квартире, оказывается, когда-то был жандармский участок). В экстазе была порублена вся имевшаяся мягкая мебель, причем хорошо помню, что любимому папиному креслу непоправимый урон нанесла я, Бог знает как вообще поднявшая этот здоровенный предмет. Нет нужды комментировать реакцию родителей…

С детской комнатой граничила другая, в которой жила престарелая (из «бывших») соседка Жанна Адамовна. Между комнатами была дверь, которую наглухо забили. В нишах двери с обеих сторон помещались одежные шкафы. Жанна Адамовна была одержима страхом, что ее ограбят, и потому на входной двери у неё было 12 замков. Чтобы запереть или открыть самый верхний, ей приходилось вставать на табуретку — непростое занятие в ее возрасте. И вот однажды, когда соседки не было дома, мальчикам пришла в голову идея выстрелить из точной бронзовой модели пушки времен 1812 года. Пушку начинили порохом, загнали в дуло идеально подошедший шарик от большого подшипника, приспособили длинный фитиль. Перед одежным шкафом поставили здоровенного оловянного солдатика советского производства. Мальчики оставили меня у открытой комнаты и велели пошире открыть рот, после чего подожгли фитиль. Раздался оглушительный взрыв, и все заволокло дымом. Когда он рассеялся, солдатика в комнате уже не было, зато была дыра в шкафу и в скрытой шкафом двери (проверили прутом). Вернувшаяся вечером Жанна Адамовна подняла жуткий визг: «В моей комнате были ваши мальчишки, они вскрыли все мои замки!» — и с победным видом протянула ошеломленным родителям оловянную ногу. И ничто не могло разубедить ее в том, что никто в ее комнату не входил.

Однако Митя, этот воинственный мальчик, был самым преданным, самым нежным братом, именно он был моим настоящим воспитателем. Он разбирал со мной мои проступки, анализировал их и ни единого раза не повысил на меня голоса. Митя вообще говорил негромко и всегда был в ровном благожелательном расположении духа. Он был хрупким на вид, худеньким, маленького роста. Он у мамы тяжело рождался на свет (был голодный 1921 год), ему даже надевали на череп какой-то шлем: что-то было не в порядке с костями. Митя часто болел, переболел почти всеми детскими болезнями.