Дом боли - Олег Хафизов

– Что-то случилось, мама? – смогла спросить охрипшим голосом

Елена 2-я.

– Что-нибудь с Алешей? – пискнула за ней Елена 1-я.

Олимпиада не ответила ни на этот вопрос, ни на громкий и определенный вопрос Елены 2-й. Какая-то горячая, жгучая волна поднималась от ее сердца, заливала всю грудь, охватывала жаром конечности, мозг и туманила взор. Она самозабвенно продолжила начатую мысль, все более возбуждаясь и одушевляясь от нее, как пожар разгорается и бушует сам от себя, начавшись от ничтожной причины, какого-нибудь окурка собирателя грибов.

– Я думала, что вы здесь остались без пропитания (продолжала она), что девочки мои сидят голодные в такой торжественный день, и вот решила им кое-что принести, чтобы вы, одинокие жены моего единственного сына, не сидели голодные в такой торжественный день. И принесла вам, что смогла: докторских колбасок, соленостей, мозгов.

(Форте.) Но я вижу, что принесла все это зря! (Фортиссимо.) Теперь я точно вижу, что вы от голода не пропадете, о нет!

– У нас всего достаточно, – как нарочно подтвердила глупенькая

Елена 1-я, чтобы успокоить свекровь, и добилась обратного, как при тушении огня бензином.

Олимпиада как сбесилась.

– Я вижу, что вам достаточно! – убийственно крикнула она, проворно подскочила к столу и принялась поднимать со стола одну за другой банки, чашки, тарелки со снедью, как бы демонстрируя их незримому понятому, и со скандальным стуком ставить на место.

– Мясо авиапехотное, которое по-честному не достанешь нигде, хоть режь, – я догадываюсь, кто вам его принес и за что, за какие-такие услуги в наше сложное время. Окорока по-карапетски, потрошки хирургические, сало, яички, мозги… Так вот за что вы уморили моего сына!

– Кто его уморил?! Кто его уморил?! Кто его уморил?! – подступила к ней бойкая Елена 2-я. Несмотря на грациозность, она вполне могла посоперничать в буйстве с Олимпиадой Теплиной, тоже довольно красивой, но огрубевшей и подурневшей от времени и привычек.

– Да вы, да я, что ли, да кто же еще? Чтобы миловаться здесь, сколько вам влезет! – мгновенно ответила Теплина-мать, начиная прибирать в резервную сумочку кое-что из вещичек, принадлежащих, по ее мнению, не им.

От последней пошлости у Елены 2-й даже дух перехватило. Она потеряла дар речи, впрочем ненадолго, и обвела изумленным взглядом своих сторонников. Как только можно было высказать подобное предположение о своих близких, пусть не любимых родственниках, женах собственного сына! Но Олимпиаде недолго предстояло наслаждаться набранным очком. Елена 2-я, стремительная, гибкая и красивая в этот момент, подлетела к свекрови и, словно Немезида, обрушилась на нее со всей высоты своего презрения и роста.

– Кто миловался? С кем? Нет, кто здесь миловался?

– Мы школьные товарищи Ленок, Егор и Самсон, может, слышали? Мы для них все равно что родные старшие братишки для своих младших двоюродных сестренок, – попробовали вставить свои допотопные и, честно говоря, приевшиеся аргументы наши пришибленные милитаристы.

Олимпиада даже не сочла нужным опровергнуть этот лепет перед лицом действительно серьезной соперницы.

– Да вы, не я же, проститутки, привели себе партнеров в дом в день смерти родного мужа!

– Вот именно, вы-то и выпихнули Алешу в заповедник, чтобы получить за него содержание, как единственная мать одинокого сына.

Думаете, мы не поняли этого, как только вы пришли и объявили, что

Алеша наш, кажется, не совсем нормальный?

– И рады были поддержать, негодяйки, о, теперь я понимаю зачем!

– Но мы-то всего лишь его женщины, а вы-то, как-никак, его мать!

– Но я-то хотела ему только добра и, честно говоря, даже не очень задумывалась тогда о пайке! Мне просто показалось, что с ним как будто что-то не совсем в порядке, и захотелось вмешаться.

– А то вы не знали, что за каждого сданного члена семьи вам отодвигается очередь и полагается свободная надбавка! Не вы ли таким образом сгубили мужа?

Женщины, включая и Елену 1-ю, с которой, как маска, слетела-таки ее деликатность, скрестили тяжелые взгляды, от которых по комнате, казалось, пошло шипение. Самсон уже начал незаметно показывать Егору глазами на дверь, как вдруг в атмосфере будто что-то лопнуло и растеклось. Олимпиада прослезилась и, ослепленная жгучим излиянием, распростерши руки, бросилась на невесток. Обе девушки, как по команде, разрыдались и бросились навстречу, моментально забыв все то неприятное, что успели наговорить и услышать.

– Алешенька наш, мальчик, как мы теперь без него? – приговаривала

Олимпиада и гладила, гладила невесток по плечам и головам, и они обнимали ее, и гладили, и целовали в ответ. Их горе было искренним, каким может быть только горе исступленных женщин. В конце концов, у них было немало общего в женской судьбе.

Столкновение близких родственниц Теплина было не единственной неприятностью этого долгожданного дня. Ближе к вечеру, когда

Олимпиада, пьяная и растроганная, наконец убралась восвояси, где ее давно и безутешно ждал один безвольный капитан авиапехоты, лет на пятнадцать уступающий ей, а следовательно и Тимофею Теплину, но точь-в-точь напоминающий последнего очками, слабым характером, своим тембром голоса и еще чем-то невыразимым, что так неотвратимо притягивает женщин одного типа к мужчинам другого, сколько бы ни разводила и не перетасовывала их судьба, опьяневшая молодежь прилегла отдохнуть, на сей раз действительно просто по-товарищески соснуть, девочка с девочкой на диване, мальчик с мальчиком под шинелями, на полу. Все обошлось миром и всеобщим удовольствием, по крайней мере, пока все были под хмельком; казалось, что Олимпиада поняла физическую нужду двух молоденьких женщин, так неотразимо слившуюся с извечной потребностью любви, что никто и не попробовал ее отражать, и сняла, во всяком случае, временно, даже материальные претензии. Олимпиада оставила их на сегодня в покое и пошла ослаблять, как обычно, свое непоправимое горе тяжелой порочной радостью, но покой не хотел приходить.

Елена 1-я пыталась вспомнить Алешу таким, каким могла его когда-то полюбить, но перед мысленным взглядом вместо лица возникала серая дыра, а их особые, тайные слова, которые когда-то звучали в ее мысленном слухе, теперь выдохлись и напоминали бессмысленный, смешной и немного постыдный текст чужой любовной записки, нечаянно брошенной ветром под ноги. Неизвестен ни автор, ни адресат и трудно представить себе обстоятельства, при которых написана такая дичь.

Елену 2-ю терзали заботы немного другого характера, хотя и в той же связи. Она понимала, что, протрезвившись, Олимпиада первым делом остановит оплату купленной в кредит квартиры и очень скоро им, молодым бездельницам, придется заняться каким-нибудь скучным трудом.

Да к тому же "мальчики" могут понять, что в дальнейшем их не собираются привечать бесплатно, и, так сказать, просто сменить аэродром, благо в городе хватало девушек, еще не оскверненных супружеством.

От этих и других столь же неприятных мыслей девушки непрестанно ворочались, ворочались, сучили ногами, стягивали друг с друга одеяло, постанывали и жалобно попискивали, чем тревожили лейтенантов, которые бурно и дружно храпели и вдруг смолкали, как два двигателя одного самолета, и настораживались во сне от наступившего безмолвия, и просыпались, чтобы тотчас обняться, заснуть и захрапеть еще крепче. Казалось, должно было произойти что-то неприятное, еще более неприятное, чем уже произошедшее, и вызванная ожиданием неприятность не замедлила явиться.

В десять часов, когда по улице пошел дождь и стало сыро и темно, как в могиле, под окном раздались стук копыт, звяк снаряжения и затем стук каким-то твердым настойчивым предметом в стекло.

– Именем Днищева! Тревога! Через час сбор экипажей колесно-гусеничных аппаратов! – раздался сквозь плеск и настукивание дождя озябший голос гонца.

Лейтенанты, словно только и ждали этого момента, вскочили на ноги и безмолвно начали собираться в поход. Обе Елены притворились, что спят, чтобы, как это ни печально, не покидать нагретого места. Кто бы мог предположить, что так буднично, зябко и скучно, как обычная ночная смена, приходит конец карапетской державе.

Из противоречивых до нелепости донесений, дошедших к тому же в искаженном виде, трудно было разобрать, что же именно, когда и по какой причине стряслось с заповедником. Через много лет после события, когда его секретность потеряла смысл и стала привлекать внимание нового, либерального поколения военных историков

Карапетского генерал-майорства, им (историкам) удалось найти в одной из инвалидных богаделен ветерана авиапехоты, который во время описываемых событий служил лейтенантом связи и принимал все сообщения относительно карапетского мятежа или, по крайней мере, мог быть знаком с их содержанием.

Вот что, по его ненадежным словам, предшествовало катастрофе. В девятнадцать часов накануне генерал-майор отдельной авиапехотной бригады Громов получил, как обычно, праздничную телеграмму от главного доктора заповедника Спазмана с поздравлением по случаю последней национально-освободительной годовщины, совпадающей на сей раз с днем возрождения карапетского этноса и клиники имени Днищева, и приказ начать подготовку к финальным военно-медицинским игрищам, для которых, помимо некоторых третьестепенных вспомогательных функций типа дорожных работ, и была предназначена эта отдельная бригада.