Черного нет и не будет - Клэр Берест

силу, способную высечь под уставшим взглядом темные круги, и как запятая, оказавшаяся в поэме, начинает визжать, так и тень живописи вдруг идет к своей цели.

Фрида пишет картины единым махом, так же как на белой стене изображают «обманку» в виде окна. Начиная сверху, она разворачивает наплывами ткань своего полотна, как будто примеряя к взгляду других то, что у нее в голове. Контуры вырисовываются быстро, она художник цвета и пластичной формы, Фрида будто шьет наряд для холста: украшает его, отрезает лишнее, натягивает ткань, с тщательностью выбирает одежду жителям своей задумки. Она любит мелочи, крупицы, забывая о единстве и композиции, тонкой кистью изощренно разрабатывает колорит цветка, чью-то вывихнутую ножку, черный глаз попугая, напоминающий пуговицы высокого ботинка. Фрида почти не пачкается, забывает причесываться, она настроена на вскрытие орхидеи, хлопочет о миниатюрном, делает хирургический надрез. Люди пытаются найти в картинах Фриды скрытый смысл, а ей лишь смешно, не разочаровать бы их: она рисует то, что видит. А еще то, что меняется и ускользает, надо рисовать чаще, чтобы поспеть за всем. Она снова, снова и снова рисует свое лицо, ее не покидают противоречивые мысли: Фрида смотрит в зеркало на лицо, которое никогда по-настоящему не видела, и, чтобы его увидеть, повсюду его выставляет. Неужели только она одна страдает из-за того, что не видит собственного лица, из-за того, что понимает – так будет всегда? Ей знакомо лишь отражение, а значит, картинка. Наше мнение о человеке при первой встрече сильно отличается от впечатления после долгого с ним общения, и Фрида очарована этим. Фантастическое отличие. Больше никогда человек не предстанет перед нами таким, каким он был на первой встрече, не вернуться, не возвратиться. Изображать лицо – это как изображать ушедшее время. Она хотела бы нарисовать Диего таким, каким впервые увидела его. И сохранить этот миг, эту убежавшую секунду прошлого. Порой люди принимают ее за идиотку или необразованную дуру. И она бы не прочь стать такой. Возможно, Фрида прочла больше книг, чем многие из этих шутников, но ей не нужны книги, чтобы рисовать, они никак ей не помогают, когда она достает из эмалированного стакана кисть и разом принимается за новое лицо. Она не считает нужным говорить им, что любит работы Иеронима Босха[105], Пьеро делла Франчески[106] и Пауля Клее[107], что она обожает Поля Гогена[108] и Руссо по прозвищу Таможенник[109]. Если Фрида изображает двух птиц черного и белого цвета, то это ничего не значит, она не преследует ни одну из целей, о которых топорным слогом пишут искусствоведы. В тот миг в окне или у себя в голове она увидела двух птиц, и они хорошо вписались в композицию, над которой она работала. Одна была черной, другая – белой, güey.

Она показывает картину под названием «Что мне дала вода» (в ванной вытянуты ноги, ногти покрыты красным лаком), и люди у нее спрашивают, что означает необычное скопление символов на поверхности воды: проплывающее платье, извергающийся вулкан, здание, две голые женщины, продырявленная скорлупа, мертвая птица, отдыхающий мужчина с древней маской на лице, паук, червь, балерина, нитки, задушенная женщина, цветы, корабль… Как же объяснить? Я лежу в ванной, смотрю на предательские ноги, смотрю на ступни в шрамах, смотрю на лак, которым я хоть как-то попыталась украсить мои бедные ногти, а в воде через пар я увидела весь этот балаган, в воде я вижу убегающее время, это моя жизнь – каждый может взглянуть на свою, набрав полную ванну воды!

Фрида рисует не для того, чтобы быть любимой, она прозрачна, а значит, широко распахнула окно в мир.

Фрида не сразу поняла, когда владелец собственной галереи американец Жюльен Леви предложил ей выставиться. Решила, что он шутит. Выставить напоказ ее картины? Только ее? В Мексике она уже принимала участие в нескольких коллективных мероприятиях. Но чтобы состоялась выставка Фриды Кало, да еще и в Штатах, – это что-то непостижимое. И чертовски приятное. Гринголандия пала к ее ногам. У себя на родине Фриду еще не признали.

Глянцевая прическа, подчеркивающая большой строгий лоб и нависающая над великолепными, черными миндалевидными, устремленными вдаль глазами, надутым ротиком, из которого вылетают степенные слова и который привлекает к себе внимание глубокой ямочкой, какие бывают у подростков, – все это делает галериста Жюльена Леви неотразимым. Словно все это дано ему от рождения. Он впечатлил Фриду своим умом, силой воли и красотой. Жюльен готов часами напролет говорить с вами о фотографии, и вначале галерею он основал ради этого увлечения и только потом поместил в ней живопись. Открыть галерею фотографий – неразумное решение. Или же очень смелое, caballero. Он показал Фриде фотокарточки Мана Рея[110], Атже[111] и Анри Картье-Брессона[112]. Жюльен прожил в Париже несколько лет, именно там он и собрал все работы великого француза Эжена Атже. Этот фотограф тронул Фриду до глубины души, он напомнил ей отца: педантичный, признающий только четкость, считающий себя не столько творцом, сколько ремесленником и свидетелем своей эпохи. Жюльену она рассказывает об отце Гильермо: профессиональный фотограф, чья скрупулезность граничит с маниакальностью, в детстве он обучил Фриду технике. Леви обожал рассматривать отцовские фотографии: «Фрида, это великий мастер, о котором еще не знают. Мексиканский Атже!»

Жюльен тоже фотографирует, Фрида поняла это во время неожиданной съемки: он заснял ее голой, с сигаретой во рту и полураспущенными черными локонами. Взмокшими и запутанными.

Диего никогда не рисовал ее голой. Муж изображал Фриду в красной коммунистической рубахе, в индейском платье, но чтобы голой – никогда. Хотя бывшую жену Лупе и даже Кристину он нарисовал полностью обнаженными, и это не считая сотен случайно встреченных созданий. Фрида всегда удивлялась почему. Из-за ее тела? Из-за того что грудь недостаточно аллегорична? А вот Жюльен Леви ни капли не сомневался.

Этим вечером состоялось открытие выставки – целое событие. Жюльен организовал коктейльную вечеринку: американцы и без коктейлей – где это видано? В Нью-Йорке раздается стук мексиканского сердца, преподнесенного на подносе, слышится перешептывание взрывоопасных красок. От впечатлений у Фриды голова идет кругом. Она неотразима, присутствует на всех вечеринках, но недолго, ищешь – а ее и след простыл. В глубине души она не готова лишать себя шика громогласных появлений, хочет быть вспышкой, отразившейся на сетчатке глаз знатных представителей светских кругов, но тело ее устает быстро, сопротивляться боли все труднее. Она проносится бурей и уходит уставшая, под покровом сплетен.

Через несколько месяцев состоится еще одна выставка картин Фриды в Париже, организатор – Андре Бретон[113], а потом еще одна в Лондоне! Ей тридцать один год (официально двадцать восемь лет), в Штатах она одна, но на этот раз не в бегах от горя-Риверы, теперь Фрида – объект желания этого маленького мира искусств. В прямом и переносном смысле. Она со всеми заигрывает, соблазняет за раз по три, пять, восемь поклонников, возбуждаясь от наэлектризованных разговоров, полных недомолвок; настоящая шлюха, она говорит громче всех, не скрывая акцента, обнажая свой английский, делая его сексуальным, насколько это возможно, приводит других в ужас, сирена с вызывающей мордашкой, проходя мимо, дотрагивается до руки, щек, губ, как ни в чем не бывало, многое обещает и заканчивает ночь с теми или другими, смотря каков будет ее каприз. Она пускает по ветру свою легенду, свою плохую репутацию. Каким же забавным выдался вечер в «Доме над водопадом»: Жюльен Леви привел Фриду туда и познакомил с одним из самых главных покупателей ее работ – господином Эдгаром Кауфманном. За ужином Фрида по очереди флиртовала с Леви, Кауфманном и его сыном, глубокой ночью эти трое столкнулись нос к носу на лестнице, что вела в комнату соблазнительницы. Gentlemen[114] было неловко. Награда досталась Жюльену Леви. Фрида украшает себя самыми красивыми платьями, толстые американцы думают, что она