Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

цвета.

По Кристин видно, что она не в восторге от пончо, не уметь врать для адвоката странно.

— Выглядит славно, — говорит она.

Ян Улав услышал, что речь зашла о пончо.

— Не скажу, что оно уродливое. Нет, я так не думаю. Просто интересно, ты что, будешь его носить? — поворачивается он к Элизе.

— Она уже его носит, — встреваю я.

— Вот мне бы такое пригодилось, — вздыхает Кристин и проводит рукой по огромному животу. — Я скоро вообще не влезу в свою одежду.

Элиза заговаривает о средствах от солнца. Действительно ли молочко с фактором защиты двенадцать лучше, чем то, у которого фактор шесть. Стиан сегодня обгорел.

Меня одолевает тоска — от всего, по всему. Я понимаю, что с Руаром у меня нет будущего, но и без него ничего хорошего меня не ждет.

Я не видела Боба с самого утра.

Когда мы с Толлефом решили жить по-настоящему вместе и переехали из общей квартиры в наше собственное жилье, я тут же пожалела об этом. Это было двойное сожаление: из-за того, что я чувствовала и чего не чувствовала, словно я могла управлять своими чувствами, как будто что-то могло быть иначе. Идея съехаться казалась очевидной, словно нужно было в конце концов сделать то, о чем я думала много раз, но каждый раз я гнала от себя эту мысль как несостоятельную. Слишком простое решение, решения не должны быть такими простыми. Но решение чего? Решение проблемы пустоты, одиночества, чувства, что жизнь бежит вперед без направления и смысла. Можно подумать, что теперь жизнь обрела направление и смысл! Толлеф ел хлеб с ломтиками огурца на завтрак. Он варил картошку на обед несколько дней в неделю. Толлеф был единственным человеком на свете, кому я могла сказать слова «пустота» и «одиночество», «смысл» и «направление». Он не воспринимал мои слова слишком уж всерьез. И в этом также крылась двусмысленность: мы беззлобно подшучивали сами над собой и над тем, что могли разрушить и оставить после себя нечто такое, чему я не знала названия.

Юнас и Стиан бегают между столами. Их возня и крики порой заглушают разговоры за столом и сбивают с мысли. Я убеждаю себя в том, что не я несу за них ответственность и что мне просто нужно перестать обращать внимание.

— Детям пора домой, уже поздно. — Ян Улав обращается к Элизе.

— Завтра утром ничего подобного уже не будет, нас ждет кошмарный перелет. — Тетя Лив перехватывает Стиана и усаживает его к себе на колени, тискает и раскачивает из стороны в сторону, но он извивается, как червяк, и ей приходится отпустить его. Я наливаю себе еще вина, предлагаю Элизе наполнить и ее бокал, но она отказывается.

— Но что же Халвор может поделать? — тетя Лив продолжает разговор с папой и Кристин. — Он почти не видит своего ребенка.

Стиан протискивается между тетей Лив и столиком и потом между Кристин и столиком, чтобы убежать от Юнаса, но тот его преследует.

— Я бы не советовал ему обращаться в суд, — говорит папа. — Это стоит бешеных денег, и, к сожалению, ситуация такова, что позиция матери в суде автоматически считается сильнее.

— Но это же не означает, что он должен опустить руки! — вступает Кристин со своей обычной горячностью, которая всегда проявляется в разговорах с отцом и которая много раз заставляла меня задуматься о том, что папа наверняка обеспокоен ее манерой выступления в суде.

— Успокойтесь немедленно! — прикрикивает на сыновей Элиза. — Юнас, Стиан, ну-ка тихо!

— Отношения с отцом важны для любого ребенка, — продолжает Кристин. — Думаю, суд с большой долей вероятности примет это во внимание.

— Юнас, — кричит Элиза, — ты что, не слышишь? Стиан, хватит!

Помню, в детстве тетя Лив говорила нам: «Ваш отец не из тех, кто печется о славе, деньгах, власти, как многие другие адвокаты, он такой добрый и щедрый. Такие на дороге не валяются».

— Элиза, это бесполезно! — вступает Ян Улав.

Когда мы были маленькими и тетя Лив с Халвором проводили у нас целое лето, в ее поведении чувствовалось какое-то подобострастие, желание угодить — в том, как она помогала маме с нами, с домом, с ягодами и вареньем. «Это еще кто кому помогает! — восклицала мама, обращаясь к отцу. — Мы даем Лив и Халвору возможность побыть в семье, обеспечиваем едой и крышей над головой, дарим им летние каникулы».

Папа воспринимал историю жизни тети Лив как данность, но для мамы все было не так однозначно, словно всем было очевидно, что она имела право смотреть на тетю Лив свысока, но не делала этого. Тетя Лив была обречена на мамину щедрость.

Тетя Лив пела дифирамбы маминому и папиному хорошему вкусу, мебели и обоям. Она хвалила катер и дачу, еду, когда не сама ее готовила. Это не выглядело нарочито, тетя Лив порой иронизировала по поводу пережаренных котлет и давала советы насчет соуса. Но все это делалось с безграничной доброжелательностью и благодарностью.

— У меня в голове не укладывается, — говорила мама папе. — Как будто в ней нет зависти и горечи, как такое возможно? Как думаешь, Педер, это возможно?

Папа смотрел на нее поверх газеты.

— Одно удовольствие, когда Лив гостит у нас, — сказал отец, — она такая позитивная.

Мама умолкала. У нее самой начисто отсутствовала способность быть счастливой. Откуда в ней бралось столько недовольства и злости? И откуда ж взяться счастью, когда тебя занимают одни несчастья? Маму словно одолевал зуд, и облегчение приносили только сплетни о тете Лив у той за спиной.

Мне хочется совершить что-нибудь удивительное. Например, открыть маленькое кафе или бар. Придумать беспроигрышный маркетинг, сотрудничать с интересными людьми, не разделять работу и свободное время, друзей и коллег. Изобретать новые напитки. Когда нужно, менять режим дня. Медленно, но верно добиваться успеха, так чтобы моей семье стало стыдно из-за их раздражения и сомнений во мне. С Элизой что-то происходит. Она смотрит на меня, поднимает свой пустой бокал, тянется за бутылкой и наливает немного вина. Оказывается, на горизонте появился Боб. Он выглядывает кого-то, видит нас, светлеет лицом и что-то говорит приятелю. Боб пробирается к нам между столиками, делает комплимент Элизиным сережкам, и она невольно тянется к уху и быстро отдергивает руку.

— Садись с нами, — произносит она.

Я пытаюсь тайком поблагодарить ее взглядом, но теперь она смотрит не на меня, а вниз, потом переводит взгляд на море и опять на Боба. Он оглядывает присутствующих и понимает, что те не против, чтобы он остался за нашим столиком.