Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Перед сном Дудников покурил, поговорил с соседом по койке, вторым номером пулеметного расчета, низкорослым, всегда хмурым Миколой Хижняком. Микола, постоянно озабоченный какими-то своими думами, упорно склонял его на скучный хозяйственный разговор.

Проиграли отбой. Лежа на койках друг против друга, бойцы тихо, чтобы не услышал дневальный, разговаривали.

Натянув до подбородка одеяло, угрюмо кося на соседа выпуклыми карими глазами, Микола рассказывал:

— Я нынче письмо получил из дому. Пишут — одно расстройство. Двое братьев у меня, и такие несговорчивые. Жили мы все вместе, на один двор, все вместе вступили в колхоз имени товарища Щорса, и свое хозяйство у нас доброе — три коровы на всех, свиньи, куры, гуси. И все бы ничего, да задумали браты делиться, чтобы каждый своим двором жил. Все время делятся и никак не разделятся. Одному то не нравится, другому — другое. И в колхозе стали хуже работать. Батько хочет по-своему разделить, а они по-своему. А ведь там и моя доля…

— Что же они пишут, братья твои? Совета просят, что ли? — спросил Дудников.

— Батько пишет… — ответил Микола. — Пишет, либо поразгоняю их, а либо все сдам колхозу, шоб только одним колхозом жили. Ведь вот, ты скажи, лихо какое… И еще пишет: на конеферме вместо меня Андрей Побудько главным конюхом. В прошлом году на Сельскохозяйственную выставку в Москву ездил, медаль получил. А обо мне, мабуть, все забыли…

Микола тоскливо вздохнул: повидимому, мысль, что о нем забыли дома, казалась ему невыносимой.

— А ты выкинь все из головы, — позевывая, посоветовал Дудников. — Выкинь, да и все тут.

Микола все вздыхал, ворочался с боку на бок, жаловался:

— Сосет меня, Иван, какой-то червяк… Сосет и сосет… Не могу забыть, что там без меня в колхозе делается. Ведь я в колхозе, можно сказать, первым коневодом был. У меня кони на районных скачках призы брали. Благодарность имею от области. Я депутатом сельсовета был, а зараз братья нашу семью в позор хотят ввести, на весь район затеяли свару…

— Это бывает. В семье не без урода, — спокойно заметил Дудников и более настойчиво посоветовал: — Ты пропиши братьям, говорю тебе. Хочешь, от всего взвода напишем: так, мол, и так — наши бойцы вместе с вашим братом Миколой здорово обижаются на вас, дорогие братья, за то, что в колхозе стали плохо работать из-за несоглашения в личном хозяйстве. Так им и пропишем. И политрук наш подпишется… Согласен?

— Согласен. Всем взводом — это можно, — сразу повеселел Микола и, придвинувшись к товарищу, сияя карими глазами, добавил шепотом: — Надо братов призвать к совести — это правильно. Хорошо ты придумал, Иван… Пойду-ка я на двор, покурю…

Микола встал, натянул на босые ноги сапоги, вышел из казармы.

Дудников лежал несколько минут с открытыми глазами, думал: «Экий человек этот Микола. Вбил себе в голову заботу и мается. И в армии колхозные дела не дают ему покоя».

В его воображении снова поплыли обрывки веселой кинокомедии, широкая Волга, потом родной хутор, старая горбатая верба над Доном, стоящие у причала каюки. Ему даже почуялся запах смолы и прибрежного чакана.

Потом закружились в голове привычные солдатские мысли. «Надо завтра сапоги починить, новые портянки у старшины выпросить», — мелькнуло в полусонном мозгу.

Когда Микола вернулся со двора, Дудников уже спал, безмятежно похрапывая.

В подразделении лейтенанта Густава Рорбаха, входящем в танковую группу генерала Гудериана и расположенном против участка, занимаемого заставой лейтенанта Чугунова, как и во всех немецких войсковых частях в тот вечер, солдатам и нижним офицерским чинам было приказано не раздеваться.

После ужина танковые экипажи должны были находиться недалеко от своих машин в тщательно замаскированных, сплетенных из древесных ветвей укрытиях. Странное зрелище представляли собой в этот тихий вечерний час лесные опушки, шоссе и проселочные дороги по ту сторону границы. На расстоянии четырех-пяти километров от нее внимательный глаз заметил бы нескончаемые скопления танков, самоходных орудий, бронетранспортеров и бронированных автомобилей.

Вокруг танков раздавались приглушенные переклики часовых, кое-где слышалось позвякивание ключей о гайки моторов, в воздухе стоял еще не рассеявшийся нефтяной чад.

Здесь были новые, поблескивающие свежей краской, еще не участвовавшие в боях танки, недавно сошедшие с конвейеров, и потускневшие засаленные машины, на гусеницах которых еще недавно лежала белесая пыль дорог Бельгии, Франции, Югославии. Среди экипажей были и уже испытанные солдаты с многочисленными нашивками и бронзовыми значками на груди, и тонкошеие парни, недавно выпущенные из военных училищ, с еще не успевшими загореть лицами и еле пробивающимся пушком над верхней губой.

Генрих Клозе, унтер-офицер, командир танка под № 316, участник прорыва на Маасе в мае сорокового года, низкорослый, плотный, круглолицый баварец, с глубоким шрамом на щеке, оттягивающим книзу багровое вывернутое веко, стоял у своей машины, говорил водителю Карлу Вундерлиху:

— Карл, что ты скажешь обо всем этом?

Карл, еще не успевший засалить новенького комбинезона, стройный, худой юноша, ответил:

— Кажется, нам предстоит веселая прогулка.

— Молодчина, Карл… Ты уже начинаешь кое-что понимать. — Клозе приглушил голос до шепота. — Тебя еще не было с нами, когда в апреле прошлого года мы стояли на Рейне. Вечером мы ничего не знали, а в девять утра наши танки были уже далеко за Роттердамом. Ловко у нас это получилось. — Клозе хихикнул. — Дурак Шульц из пятой роты говорит: «Нас поставили сюда на всякий случай, и мы простоим тут год, а то и два без дела». А я, брат, нюхом чую, куда мы отправимся.

— Куда, Генрих? — шепотом опросил Карл.

Клозе вытянул палец и, блеснув изуродованным глазом, многозначительно произнес:

— Москау!

Они помолчали.

— Ты уверен, что мы пойдем на Москву, Генрих? — пугливо прошептал Карл.

— Уверен… Слава богу, я не впервые занимаюсь этим делом. Уж и нагуляемся мы, Карл!

— Но ведь у нас с Россией договор…

— Чепуха!.. Ты, Карл, еще плохо разбираешься в политике… Фюрер знает, что делает…

Они ушли в землянку, а возле танков продолжал бесшумно расхаживать часовой, изредка тихо, окликая проходивших мимо солдат и офицеров.

В два часа пополуночи по всему фронту запели зуммеры телефонов, зашмыгали тени, послышались приглушенные голоса, отдающие приказания:

— Fierte Companie, marsch!

— Zweite Companie, links!

— Halt[2] — то и дело разносилось по лесу.

Глухое звяканье оружия и амуниции покрывало эти голоса. У лесных укрытий выстраивались ряды солдат. Ровно через пять минут экипажи стояли у своих танков. Лейтенант Рорбах объявил приказ Гитлера. Это был необычайный приказ — всего-навсего небольшая фотография фюрера в щеголеватой военной форме с железным крестом на левой стороне темного кителя. Рорбах был предупрежден заранее и уже знал, что это значит. Прошло еще полчаса, и солдаты бросились к машинам. Заревели моторы, застонала земля. Залезая в танк, Генрих Клозе поучал молодого, еще не опытного Карла:

— Ты, парень, не вздумай теряться. Все это не так страшно, как ты думаешь. Теперь нам придется повидать много новых мест и быть настоящими солдатами. Ты слышишь… Карл?

— Слышу, — ответил Карл, включая газ и стуча зубами.

Стальная лавина хлынула в ту сторону, откуда лился щедрый свет вызывающе-яркой зари…

13

Пограничный сторожевой пост, на который перед самым рассветом вступил часовым молодой боец-комсомолец Сережа Тютюнников, а подчаском — проворный, сухонький орловец Илюша Смородин, находился как раз против линии, помеченной на карте лейтенанта Рорбаха темнокоричневой стрелкой. Острие стрелки втыкалось в пункт Н. на небольшой глубине советской территории; отсюда расходился новый пучок стрел, указывающих пути на Бельск, Клещели и далее в обход Белостока на Свислочь, Волковыск, Барановичи.

От пункта Н. вели шоссейные удобные дороги далеко в глубь Белоруссии ко многим большим городам. Задачей Рорбаха было — ворваться в Н., оседлать узел дорог и мчаться далее на острие бронированного клина, представлявшего собой южную половину громадных танковых клещей.

Об этой задаче ничего не знали Сергей Тютюнников и Илья Смородин, бойцы Красной Армии. Внезапно, среди рассветной тишины, со стороны гряды леса ударил оглушительный гром и взметнулось пламя. Прямо на пограничный знак ринулась рычащая, скрежещущая сталью лавина, и все вокруг загрохотало, озарилось грозными вспышками. Сергей Тютюнников, сначала оглушенный и поваленный на землю близким разрывом снаряда, вскоре опомнился и, вернувшись ползком на то место, где стоял, как и следует по уставу, приказал подчаску ползти в тыл и доложить начальнику полевого караула о действиях противной стороны, сам же прилег за кустом и стал стрелять из винтовки. Он стрелял во что-то темное, грохочущее, несущееся мимо него по дороге, по которой бог весть когда ездили, и она заросла конским щавелем, пыреем и ромашкой. Он еще плохо соображал, что же такое происходит, и стрелял наугад.