Тот самый (СИ) - Зимин Дмитрий

Услышав глухой стон — словно бы сама земля разверзлась — я поднял голову. В небе надо мной раскачивался гигантский зёв. Главный колокол. Его окружали жерла поменьше, в них угадывались плоские железные языки… Причудливый пирсинг верёвок соединял языки в единое целое.

— Еврейские колокола звонят не так, как православные, — негромко сказал Гиллель. Он стоял, всё так же опираясь на лопату и смотрел вниз, на кладбище. — Вы не услышите малинового перезвона, или утробного рёва царь-колокола. — Наши колокола всё больше молчат…

Приглядевшись, я заметил, что древко его лопаты было испещрено буквами еврейского алфавита.

Это были заглавные буквы. Великолепный радужный Йуд, сумеречный Гей, незаметный, но незаменимый Вав… Принято считать, что в еврейском имени бога, «Иегова», две буквы «Гей» — это две совершенно разные буквы.

— Вон он! — я не удержался от возгласа, когда увидел — всего на миг — голову Алекса, мелькнувшую на фоне серого, как старый мел, надгробья. — Что он делает?

— Охотится, — спокойно пояснил Гиллель. — Редкое по нынешним временам развлечение…

Развлечение? — я вспомнил женщину с оторванной ногой. По спине пробежала судорога.

— Кто такой Голем? — спросил я сторожа. — Вы знаете?

— Существо из глины, оживлённое волшебными словами, вложенными в его рот, — ответил Гиллель. Я воззрился на него с неподдельным изумлением. — Предание говорит, что всех нас Господь создал из глины. И вложил в уста наши живую речь — тем мы и отличаемся от животных.

— Вы в это верите?

— У меня нет доказательств обратного, — улыбнулся сторож. — Смотрите.

Из зарослей колючей ежевики на краю кладбища воздвиглось высокое существо, разодетое в яркий костюм. Движениями оно напоминало марионетку Арлекина, которую показывают на деревенских ярмарках. Но выполненную в полный рост.

Существо нечувствительно продралось через кусты и вышло на тропинку…

— Диббук, — сказал Гиллель, и протянув руку назад, не глядя нащупал верёвку и дёрнул.

Звука, как сторож и обещал, я не услышал.

Задрав голову, я мог наблюдать, как качнулся небольшой колокол слева, как язык его упёрся в железный бок — словно там был больной зуб; грудной клеткой, рёбрами и даже глазами я почувствовал удар. Провал в бездну, в слепую пустоту. На мгновение стало нечем дышать. Казалось, барабанные перепонки сейчас лопнут от давления, от ожидания грохота… Но звук так и не родился.

Я видел, как Алекс скользнул к Арлекину. Хищно, стремительно, как ягуар… Как тот ответил ломаным движением руки — и шеф отлетел, ударившись спиной о гранитное надгробье с шестиконечной звездой.

Возник порыв бежать туда, вниз, чтобы помочь… Но тут же я почувствовал на плече неимоверный груз — руку сторожа. Гиллель молча покачал бородой и снова встал спокойно, обхватив обеими руками древко… Так рыцарь опирается на верный двуручный меч, — подумал я.

Алекс поднялся, и вновь бросился на Арлекина. Схватил того за шею, заломал…

— Почему он не взял пистолеты? — вырвалось у меня. — У нас в машине целый арсенал!..

— Мёртвое нельзя убить, — спокойно ответил сторож. — А Диббук — существо, несомненно, мёртвое. Его можно лишь усыпить. На время.

— Это моя вина, — неожиданно сказал Гиллель.

Я смотрел, как Алекс борется с Арлекином, не замечая, что из-под ногтей, вцепившихся в оградительный деревяный брус, выступила кровь.

— Но не вы же разбудили его, верно?

— Не я, — качнул головой сторож. — Но вина — моя. Я отвлёкся.

— На что?

Мы оба пребывали в диком напряжении. Стоя здесь, наверху, в полном бездействии, наблюдая, как Алекс сражается внизу совсем один… Наверное, этот разговор спасал нас от безумия. И от необдуманных поступков.

— У меня родилась дочь, — ответил сторож. — Мать её умерла — к сожалению, так и должно быть. И я стал растить Мириам один. Я… не смог, да и не хотел отдать девочку родственникам. Я учил её. Сначала — мидрашим, затем — таргумим… Остальное она постигла сама. Но я отвлёкся. Вместо того, чтобы стоять на страже, чтобы денно и нощно бдеть… Я позволил себе великую радость — обретение собственного дитя. А наш Бог — очень жестокий бог. Он не терпит, когда любят кого-то, кроме него. И уж тем более не терпит, когда кто-то вырывается из-под контроля. Он наказывает. И наказывает прежестоко.

— Мне кажется, в том, что случилось, нет вашей вины, — я вспомнил о бароне Зеботтендорфе. — Нынешний Диббук — порождение не вашего бога. Его сотворил человек.

— Вы слишком молоды, юноша, — качнул монументальной головой сторож. — И не знаете, о чём говорите. Но всё равно спасибо — за попытку утешения.

Алекс к тому времени был с ног до головы покрыт грязью — как и Арлекин. Цветные одежды его замазались, смешались с землёй и листьями, и теперь Диббук больше напоминал чучело, какие крестьяне ставят на огородах для отпугивания птиц.

Алекс шатался. Он раз за разом обрушивал Диббука в грязь, но тот восставал, как аэромэн, беспорядочно размахивая конечностями-палками.

В какой-то миг Арлекин, собрав силы, бросился на Алекса, опутал его руками-ногами и ухнул вместе в какой-то склеп… Я считал. Одна секунда… Две секунды… Три…

— Я должен ему помочь, — сорвавшись с места, я чуть не врезался носом в черенок лопаты. Буква «Йуд» загородила всё зрительное пространство — Гиллель незаметно оказался у меня на пути. — Я должен.

— Тогда ты станешь следующим Диббуком, и Голему придётся тебя убить, — спокойно сказал сторож и отступил с моей дороги. — Выбирай сам.

Я опустился на светлые, чуть сырые доски, обнял ноги и положил голову на руки. Пятки жгло — сознание того, что я здесь, в безопасности, пока он там борется за свою жизнь…

— А вы почему не идёте помочь? — наконец спросил я. — Вас-то Диббук не возьмёт, я прав?

— Это его выбор, — пожал плечами Гиллель. — А я — всего лишь сторож, который должен дождаться свою дочь из города.

— Вы — эгоист, — обвинил я.

— Всякий, у кого есть дитя — эгоист. Иначе род человеческий давно иссяк бы.

— Неправда! Алекс сражается не потому, что у него есть дети.

— Ты уверен?

Я поднялся на ноги и оглядел погост. Кладбище было пусто. Ни Арлекина, ни Алекса.

— Я должен ему помочь, — сказал я, набычившись, глядя исподлобья на Гиллеля. — Это мой выбор.

Слова пришли сами. А может, я вспомнил, что говорили в подобных случаях Алекс и майор Котов…

— Тогда ступай, — Гиллель отошел от лестницы, которая вела вниз.

Внизу было сыро и на удивление тепло — как в предбаннике.

Руководствуясь картинкой, оставшейся в памяти, я побежал по узкой тропке меж гранитных чёрных надгробий. Дальше, в глубине парка, они сменились на изваяния, затем — на почерневшие склепы. Мне нужен был с скульптурой крылатого ангела — именно в яму под ним Арлекин утянул шефа.

Не тот… Не тот… Ангелов с крыльями оказалось на удивление много. Некоторые горько плакали, сидя на надгробных плитах, другие, молитвенно сложив руки, возводили очи к глухим небесам. Мне нужен был тот, что походил одновременно на ангела, и на козла…

Запыхавшись, бежал по тропинкам, и казалось, что бегу я по замкнутому кругу: одни и те же склепы, одни и те же имена… Эсфирь Наумовна Блюм — тысяча восемьсот двадцатый год; Эммануил Германович Канторович — тысяча восемьсот пятьдесят первый…

Александр Федорович Стрельников.

Надпись бросилась в глаза, мелькнула. И — пропала. На бегу я поразился непохожести её на другие, а в следующий миг — удивительной знакомости. Де-жа-вю. Ненавижу этот неуклюжий эвфемизм, но другого определения сходу подобрать не могу…

Я. Это моя могила, — вспрыгнуло в голову, завертелось огненным колесом. Я остановился, как вкопанный. Поворотился назад. Шагнул к могиле…