Грязный лгун - Брайан Джеймс

Мама улыбалась.

Я так отчетливо это помню, потому что ее улыбка осталась только в воспоминаниях, то, что у меня есть мама, тоже стало только воспоминанием, поэтому я даю им вырасти, чтобы не потерять их.

— Тебе нужно попросить папу, — сказала она. Она всегда так говорила, потому что считалось, что папа решает все за всех. Хотя я никогда не любил, когда она это говорила.

Я никогда ни о чем не любил его просить. Потому что ему всегда была нужна причина, ему всегда надо было знать почему, он никогда не говорил «да» только потому, что это могло кого-то обрадовать.

Отец посмотрел на меня — его ноги на кофейном столике, газета в руках.

— Что? — спросил он, откладывая газету и поднимая руку вверх, чтобы я подошел к нему, встал рядом с ним.

Я стоял не шелохнувшись.

— Ну-ка, покажи мне, — сказал он, пытаясь скопировать мамину улыбку, но я знал, что она не такая, я знал, что улыбка появлялась на его лице только потому, что этого хотела мама.

Мама подталкивала меня, чтобы я пошел к нему. Я прикрывал рот рукой и смущенно опускал плечи, а мой отец смотрел на маму и, как обычно, закатывал глаза, потому что никогда не мог понять, с какой стати я боюсь его. Но я боялся, я боялся того, как он смотрел на меня, я боялся показывать ему картинку и думал о том, не указать ли на другую.

Я видел, как его поведение постепенно менялось — он начал сопеть носом, потирать лило, он так делал всегда, когда я стеснялся его, так он до сих пор делает, когда начинает терять терпение.

Я не сел ни на его колени, ни рядом с ним.

Я стоял перед ним, опустив голову.

— Вот этот, — буркнул я, не указав конкретно.

— Какой именно, который? Этот? — И что-то в его пальце, указывающем на кукольный домик, заставляло меня думать, что я сделал что-то не так, что-то в его взгляде стыдило меня, и я скрестил руки на своем голом животе и встал к нему вполоборота.

— Хмм… ммм, — промычал я в свою ладонь, и он снова посмотрел на картинку.

Он сказал мне:

— Это не для тебя, — потом положил проспект рядом с собой, там, где должен был сидеть я, и снова взялся за газету.

Я хотел сказать ему: «Но я хочу этот!», но мама покачала головой, подавая мне секретный сигнал оставить эту затею.

На день рождения мне не подарили тот домик, который я хотел.

Мне подарили домик для мальчиков.

Это был не совсем домик. В нем были окна и дверь, но в нем еще были следы от пуль, и тюрьма, и командный штаб.

Люди тоже были не совсем обычными людьми. Они все носили зеленые одежды и имели звания: генерал, капрал или солдат.

Отец не поймет, если я поделюсь с ним этим воспоминанием.

Он напомнит мне, как я несколько лет часами играл в этих солдатиков. И не то чтобы он был не прав, не то чтобы я не играл, или что это не была одна из моих любимых игр — нет, так и было. Дело не в этом.

Дело в том, что я помню не только это. Помню, что я чувствовал, когда стоял перед ним, а не саму игрушку, как холодно мне было в одних трусиках, хотя за несколько секунд до этого было тепло, как его глаза опустились, чтобы посмотреть, был ли я до сих пор мальчиком или нет, я помню, как там стоял Рой и улыбался, как стыдно мне было быть собой.

Сейчас мой отец сидит в другой гостиной, читая другую газету, но он все еще ждет, что я подойду и попрошу кукольный домик снова и снова. Потому что это то же самое, я должен говорить ему то, что не хочу, и верить в то, что он снова не придет с пакетом, полным солдатиков, и игрушечной военной базой, которая выглядит так, словно она подверглась атаке, несмотря на то, что она совершенно новая.

И я не могу.

Я ему не верю.

Вот поэтому мы остаемся лужами — это мешает нам объединиться в пруд.

Ничто

21 час 20 минут. Вторник

Сегодня ничего не происходило.

Я не ходил в школу, потому что и Дженет, и отец решили, что мне надо немного передохнуть.

Я выходил из своей комнаты только для того, чтобы поесть.

Я ничего не говорил, кроме «пожалуйста» или «спасибо».

В альбоме я нарисовал себя в головном уборе индейца, надеясь, что это прибавит мне смелости — как Ласи, которая рисовала себя в образе ангела.

Но я не выглядел смелым.

Я порвал рисунок, потому что на нем я выглядел чахлым малолетком.

Я порвал его, будто его никогда я не было.

Как будто сегодняшнего дня никогда не было.

Все тайное всегда становится явным

19 часов 03 минуты. Пятница

Я ей сказал, чтобы она уходила, но Дженет настояла на том, чтобы я впустил ее в комнату. Я попросил ее сказать по телефону — кто бы ни ждал меня на линии — что я сплю или что я в душе, или еше что-нибудь в этом роде, чтобы там довесили, трубку. Но она сказала, что не стоит так закрываться ото всех и что, может быть, мне не повредит поговорить с друзьями.

Я хочу сказать ей, что говорить по телефону — это то же самое, что говорить с призраком, потому что ты не видишь человека, поэтому ей лучше просто оставить меня в покое.

Но Дженет этого не сделает.

Они никогда не оставят меня в покое. По крайней мере, хотя бы один из них постоянно находится дома с тех пор, как я вернулся — чтобы охранять меня, чтобы проследить за тем, не сбегу ли я снова, не совершу ли чего-нибудь еще более ужасного.

— ХОРОШО! — Я открываю дверь, чтобы она могла протянуть мне новый беспроводной телефон. Так как я не хочу брать его из ее рук, она кладет его на ковер и снова закрывает дверь, бесшумно, оставляя после себя тишину, и я хорошо слышу, как на другом конце провода голос повторяет мое имя. словно вопрос: «Бенджи? Бенджи?»

Мне интересно, как долго она будет повторять мое имя, если я никогда не протяну руку, чтобы взять трубку, если я никогда не позволю ей услышать мое дыхание — как долго она будет произносить «Бенджи» в мертвую тишину?

— Это я, Ласи.

Тогда я перестаю гадать.

Я знаю, что она бы бесконечно повторяла мое имя, и ей было бы неважно, отвечу я или нет, для нее важно только то, что я ее слышу, только то, что звук ее голоса для меня как голос ангела.

Я сажусь на пол рядом с телефоном.

Я не буду поступать по-свински по отношению к ней.

Я не позволю себе относиться к ней так, как иногда ко мне относятся люди, скользящие по мне взглядом, проходя по коридору, сидя в классе или на обочине.

Я не позволю ей чувствовать себя ненужной.

— Привет, — шепчу я.

Мой голос звучит странно… с непривычки.

— Привет, — отвечает она, и я чувствую, что она улыбается, я чувствую, что кровь приливает к ее шекам, и от этого я сам чувствую себя по-другому, зная, что это происходит из-за меня, далее несмотря на то, что я далеко.

— Извини меня… за мой последний звонок, я просто… это просто… просто я сейчас совсем запутался. — Я чувствую, что мой голос становится звонче, а свет постепенно меркнет в моей комнате, так как солнце уже начало садиться, небо стало темно-синим, словно самая глубокая часть океана, и я понял, что говорить с ней — совсем не то, что говорить с призраком: с ней спокойней, с ней безопасней.

— Я подумала: может быть, ты сердишься на меня? — говорит она.

Нет… я никогда не сердился на нее, я бы не смог.

— Ох… ты вел себя так, будто я сделала что-то не то. — И по тому, как невнятно были произнесены последние слова, я понимаю, что она прикрывает рот рукой.

Я подношу свою руку ко рту и представляю, что я — это она.

От этого она кажется ближе, словно она не исчезала, я чувствую, что она не так далеко от меня.

— Ты ничего не сделала, — говорю я, подтягивая к себе колени, обхватывая их руками, как это делает Рианна, потому что сейчас я должен думать и о ней, так как она тоже здесь, я ощущаю ее присутствие. И все так перемешалось, что я не знаю, что сказать, потому что я не знаю, кто кем кому приходится — парнем, девушкой или просто другом, и есть ли вообще между этим разница.

— Дело в одной девушке, — теперь я шепчу тише, — поэтому я так себя вел, прости меня. — И так больно это говорить, так больно быть честным, но я надеюсь, что боль уйдет со временем, когда я перестану врать.

— …Уф, — произносит она совершенно безобидное, такое незначительное слово. Интересно, как оно может поражать меня так сильно и. пробирать до самых костей?

Я слышу в трубке голос ее брата, я слышу, как он дважды зовет ее по имени, голос звучит над ее головой, поэтому я знаю, в каком месте дома она находится, я понимаю, что она стоит на лестнице, на третьей ступеньке сверху, прислонившись спиной к стене, так же как и я.

— Малки, подожди минутку, хорошо? — говорит она, отводя трубку ото рта, и он отвечает ей: — Но я сейчас есть хочу, — прежде чем отойти от нее, шаркая ногами.

Потом я слышу, как она переводит дыхание, также как и я.

Я жду, когда она что-нибудь скажет, но она не произносит ничего, и я боюсь, что так даже хуже.