Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

в этом Нью-Йорк похож на него.

Затем он огибает одну особенно густую рощицу и останавливается.

У подножия узкой пешеходной дорожки находится небольшая заасфальтированная прогалина, за которой раскинулся широкий травянистый луг. За лугом – лиман, обозначенный на его карте как Спайтен-Дуйвил. Посреди прогалины стоит то, что Паулу ожидал увидеть: простой памятник, отмечающий место, где европейцы купили прекрасный, покрытый лесом остров, чтобы превратить его в помпезный торговый центр с вонючими парковками. (Паулу понимает, что придирается. Но он не собирается менять свое мнение до тех пор, пока не выберется из Нью-Йорка.) Памятник выглядит как простой камень с табличкой. Однако, учитывая историю этого места, он наверняка представляет собой место силы для всякого, кто слышит голос города.

В первую же секунду Паулу понимает, что здесь произошла битва. К витающим в воздухе ароматам зелени теперь примешивается и соленый, хорошо знакомый ему морской запашок. По земле разбросаны купюры – и Паулу, кое-что знающий о природе Манхэттена, тут же понимает: кто-то воспользовался деньгами и их обобщенным образом, направив с их помощью силу города. Куда направив? Против Врага. Паулу не знает, какой облик он принял, но другого объяснения просто не может быть. И тот, кто сражался здесь с Врагом, одержал победу или, по крайней мере, ушел невредимым.

Однако – это Паулу понимает уже во вторую очередь, хотя его глаза сразу же заметили эту деталь, – Враг тоже оставил здесь свой след.

На прогалине очень людно. Около двадцати человек толпятся у памятника и что-то говорят. Когда ветер начинает дуть в его сторону, Паулу слышит обрывки их болтовни. («…поверить не могу, как мало здесь просят за аренду. Намного меньше, чем в Бруклине…» «…настоящая доминиканская еда…» «…я просто не понимаю, зачем они врубают музыку на полную катушку!..») У нескольких человек с собой еда или напитки: одна женщина держит дорогую на вид вафельную трубочку с по меньшей мере тремя шариками мороженого; у мужчины из заднего кармана торчит бутылочка «Сойлента»; кто-то третий вообще потягивает розовое вино из пластикового бокала. Почти все они белые и хорошо одетые, хотя тут и там попадаются смуглые и неопрятные.

Паулу замечает, что все эти люди говорят не друг с другом. Вместо этого они произносят слова в пустоту или в погасшие телефоны со включенной громкой связью. Один мужчина вообще разговаривает со своей собакой, которую держит под мышкой, а та лижет ему лицо, скулит и ерзает. Никто не смотрит на своих соседей. Мороженое в руке женщины почти растаяло, трехцветная молочная масса течет по ее руке, капает на одежду, но она, похоже, не замечает этого. К ее ногам, где талое мороженое собралось в лужицы, уже начали слетаться голуби.

А еще Паулу замечает – заметил это в первую очередь, – что все они одеты в белое.

Конечно, прежде Паулу уже видел нечто подобное, однако он уверен, что набрел не на случайную вечеринку белых людей. Хмурясь, он поднимает свой телефон и делает снимок. Телефон издает негромкий щелчок, как у затвора фотоаппарата, ведь Паулу не позаботился о том, чтобы отключить звук в настройках. Услышав шум, все стоящие вокруг камня люди замолкают и поворачиваются к нему.

Паулу напрягается. Тем не менее он как можно более непринужденно убирает телефон в карман штанов и достает сигарету из кармана куртки. Дважды стряхивает ее и лишь затем берет в рот. Старая привычка. Затем, под взглядами двадцати пар немигающих глаз, Паулу достает зажигалку и делает хорошую, глубокую затяжку. Небрежно скрещивает руки на груди, удерживая сигарету двумя пальцами. Дает дыму медленно, струйками вылететь из его ноздрей. Тот маленькими облачками клубится у его лица.

Их глаза теряют фокус. Некоторые хмурятся и смотрят из стороны в сторону, словно что-то потеряли и не могут вспомнить, что именно. Когда Паулу начинает пятиться, уходит за поворот тропинки и скрывается из виду, они не идут за ним. Через несколько секунд он слышит, как их машинальная, бездумная болтовня возобновляется.

Паулу быстро уходит. Парк большой, и идти приходится долго, но Паулу не сбавляет шаг до тех пор, пока не отходит от Инвуд-Хилла на целый квартал. Тогда и только тогда он смотрит на фотографию.

На ней – сцена, которую он только что видел. Жуткая сама по себе, она становится лишь страшнее оттого, что лицо каждого человека искажено, словно запечатлено не на цифровой фотографии, а на старой полароидной пленке, которую покоробило от жара. А за головами или над плечами людей Паулу видит еще одно искажение. Малозаметное, похожее на завихрение воздуха, оно присутствует рядом почти с каждым человеком. Камера поймала нечто незримое для его глаз. Пока что.

Он заходит в крошечный, плохо освещенный ресторанчик, персонал которого явно составляют члены одной семьи. Там он садится за столик и заказывает что-то не глядя. Паулу не голоден, но его силы иссякают, а он чувствует, что они еще пригодятся ему для защиты. Ведь это не его город. Здесь он уязвим куда больше привычного.

Пока Паулу поедает самую лучшую свиную лопатку из всех, что ел в жизни, он отправляет фотографию на зарубежный номер. И прибавляет: «Боро. Их пятеро. И мне понадобится твоя помощь».

Глава четвертая

Бронка и туалетная кабинка злого рока

Бронка толчком распахивает дверь в туалет.

– Эй. Бекки[11].

Высокая азиатка, поправляющая макияж у зеркала, вздыхает и не поворачивается.

– Ты ведь знаешь, я терпеть не могу, когда ты так меня называешь.

– Сейчас я буду называть тебя так, как захочу. – Бронка подходит, становится рядом с ней у зеркала и замечает, как азиатка, чуть напрягшись, втягивает голову в плечи. – Расслабься, я не собираюсь устраивать тебе такую взбучку. Разберемся как культурные люди. Я словами скажу тебе свалить к чертовой матери отсюда, а затем ты найдешь какую-нибудь чертову мать, к которой свалишь хотя бы на пару дней. В ближайшее время я не хочу видеть здесь твою тупую рожу.

Азиатка поворачивается, кривя лицом.

– Если хочешь вести себя как культурный человек, то хотя бы называй меня по имени. Ицзин.

– Ой, не знаю, мне казалось, мы с тобой так здорово фамильярничаем. К моему имени, например, прилагается докторская степень, но ты, обращаясь ко мне, всегда об этом забываешь. – Бронка подходит к азиатке в упор и тычет пальцем ей в нос. – Ты подала заявку на грант, которую почти полностью написала я, и не указала меня в авторах. Как ты вообще смеешь…

– Да, подала, – перебивает ее Ицзин, хотя в их Центре это запрещено правилами. Женщин перебивают только мрази-сексисты. Впрочем, Ицзин и сама та еще мразь, так что Бронка ничуть не удивлена. Ицзин скрещивает руки на груди. – Я долго думала, включать тебя в заявку или нет, Бронка, но факты таковы, что у тебя совсем нет новых работ и…

Бронка, не веря своим ушам, поворачивается и взмахом руки указывает на стену туалета. На ней изображено абстрактное буйство цветов и форм, местами фотореалистичных, а местами воздушных, почти акварельных. В нижнем углу виднеется стилизованная под граффити витиеватая подпись, гласящая: «ЗеБронка».

Ицзин морщится.

– Я говорю о том, что ты нигде не выставляешься, Бронка. Галереям…

– У меня прямо сейчас выставка проходит, дура ты безмозглая, всего в двух милях отсюда!

– Да, и в этом-то все дело! – Ицзин, разозлившись, оставляет все попытки сохранить хладнокровие и повышает голос. Это хорошо. Бронка изредка видела, как Ицзин собачится с другими сотрудницами и своими многочисленными бойфрендами; она громче Бронки, и от ее визга разве что не бьется стекло. А Бронка уважает искреннюю ярость, как бы уродливо она ни проявлялась. – Ты стала слишком местечковой. Комиссия может дать нам хороший грант, но, чтобы его получить, нам нужен больший охват. Вроде галереи на Манхэттене.

Бронка чертыхается, отворачивается и начинает расхаживать по туалету.

– Манхэттенским галереям не нужно настоящее искусство. Им нужны безобидные поделки от приезжих девочек, приехавших в Нью-Йорк и получивших высшее художественное образование лишь для того, чтобы позлить родителей. – На этих словах она смотрит на Ицзин и расплывается в свирепой