Соблазнитель - Ирина Муравьева

– Иду я и Мурку-то кличу и кличу! Такая стервозная стерва! Куда побегла? Ну, кличу и кличу: «Мур-мур! Шу-шу-шу!» Она, стерва, любит, когда ей шушукают. И так вот до Валькина дома дошла. Нет, думаю, к ведьме ни в жисть не зайду! Она, правда, странная женщина, Валька. Ну, мы-то все знаем, что ведьма из ведьм. А к ней, говорят, из Москвы приезжали, она, говорят, непростая была. В мозгу у нее много было чудно́го. Дошла, значит, я до ее огорода, а там ведь какой огород? Один мусор, одни лопухи да крапива, и все. И вдруг вижу: Валька! Лежит, как принцесса. Сама, значит, белая, руки сложила, и платьице чистое. Ну, будто на праздник. Я думаю: спит. А она не шелохнется. Я перекрестилась и к ней подошла. А как я взяла да и перекрестилась, у Вальки лицо стало злое-презлое.

– Да как же у мертвой-то? – испугались дырявинцы, – она же креста твоего не увидела!

Клавдия победно поджала небольшие и аккуратные губы.

– Так ведьма же! Ведьмы наш крест православный и мертвыми чуют.

Дырявинцы грустно понурили головы.

– Тогда я ногой ее тронула, Вальку, и вижу: ну, все – померла.

– А кто ж ее на огород перенес?

– Откуда я знаю? А может, и леший?

– Да что ты, ей-богу! Она, значит, шла по нужде в огород да там и преставилась.

– Может, и так.

Обсудив в деталях каждое слово внимательной Клавдии, дырявинцы начали думать: а как хоронить теперь ведьму? Церкви своей в Дырявине не было, но честных и порядочных покойников возили отпевать в соседнюю деревню, а там была церковь и батюшка был хороший, но пьющий. Ведьму, каковой без всякого сомнения была Валерия Петровна Курочкина, отпевать было не только не нужно, но даже и очень опасно. Дырявинцы прежде никогда не сталкивались с умершими ведьмами и вовсе не знали, как им поступить, поскольку у ведьм есть досадное свойство назад возвращаться в бесовском обличье.

– В старые времена не церемонились, – сказал на собрании в клубе один бородатый дырявинец. – Их вот до войны-то ведь как? Очень просто. Берут, значит, ведьму, какая покойница, и в яму без всякого гроба. Лежи! И колом прибьют, чтобы не поднялася.

– Ну, скажешь, дядь Вася! – Дырявинцы дружно взмахнули руками. – Да кто ж это делать-то будет, чтоб колом? Она потом ночью возьмет да придет? И жахнет тебя самого этим колом!

Немногочисленная дырявинская молодежь, включая тех самых девиц, которые шлялись зачем-то к солдатам, сказала, что кол – пережиток отсталости.

– Взять да схоронить, как любую гражданку, – сказала дырявинская молодежь.

– Вот раз вы такие у нас головастые, – сказал дядя Вася, – вот вы хороните. А мы постоим да на вас поглядим.

Молодежь, как это часто бывает, оказалась очень боевой только на словах, а хоронить Валерию Петровну Курочкину не собиралась. Решили порыться в бумагах покойной: а вдруг где-нибудь и отыщутся родственники? Вот тут обнаружилось это письмо. Адресовано оно было профессору Ивану Ипполитовичу Аксакову, но марки наклеено не было, хотя адрес был, и написан разборчиво. Дырявинцы повертели в руках запечатанный конверт, не зная, что делать. И вдруг осенило опять дядю Васю:

– А может, он ей полюбовник-то, Вальке? Она была на передок ой слаба. Уж очень слаба была на передок! Бывало, пристанет, ее не оттащишь!

– Так пусть он ее и хоронит, как хочет! Пошлем ему это письмо и напишем, что так, мол, и так: померла ваша краля. Сегодня с утра померла. Обмыть мы обмыли, лежит на столе, но ждать мы не можем. Вот были б морозы, так дело другое: лежи, сколько хочешь. А тут, значит, лето. Такие дела.

Молодежь, однако, опять вмешалась и хором сказала, что нужно поехать по этому адресу, письмо вручить лично и сразу сюда притащить полюбовника, а то он, не дай Бог, порвет письмецо и сам улизнет. Знаем мы полюбовников. Те самые девицы, которые совсем не приглянулись Ивану Ипполитовичу в прошлый приезд его в Дырявино, сказали, что пусть им оплатят автобус и две электрички – они и поедут.

В четыре часа пополудни в кабинет Ивана Ипполитовича Аксакова, постаревшего от всех своих переживаний, заглянула секретарша, которая стала уж так сильно краситься, что больно смотреть.

– Иван Ипполитович, к вам тут пришли.

– Больной или родственник? Я назначал?

– Ни то, ни другое. Какие-то девушки.

– Зовите тогда, раз пришли.

– Иван Ипполитович! – секретарша подошла так близко к столу профессора и так фамильярно наклонилась, что запах духов, свежей пудры, помады заставил его слегка сморщиться. – Давайте я лучше скажу, что вы заняты. Какие-то странные, дикие бабы. Как будто из прошлого века. Кошмар!

– Зовите, зовите!

Покусывая от досады вишневую свою помаду, секретарша настежь распахнула дверь кабинета, и две эти дикие бабы ввалились. Конечно, он сразу узнал их. Еще бы! Дырявинцев – да не узнать!

– Чем могу? – спросил удивленный профессор Аксаков.

Вот им бы смутиться! Да хоть покраснеть! Ничуть и нисколько. Напротив: девицы, немедленно вытащив потный конверт, уселись вдвоем на объемистый стул и сразу же заговорили.

– А Клавдия Мурку свою потеряла. Пошла спозаранку искать. А только не Мурку нашла, нашла Вальку. Уже вовсю мертвую, на огороде. А это письмо мы у Вальки нашли. Ваш адрес написан. Так очень вас просим: приедьте ее схоронить, мы боимся.

– Я что-то не понял… Она умерла?

– Ну, мы ж говорим: померла в огороде. Пошла на заре в огород и… того… А Клавдия кошку искала, звать Муркой, она ваша Курочкину обнаружила.

– А я здесь при чем? – удивился Аксаков.

– Письмо-то ведь вам, вы письмо почитайте.

Высоко подняв по своей привычке брови, профессор достал из конверта несколько крупно исписанных листочков.

«Ванюша, мой радостный, спешу попрощаться. Вчера говорила с отцом. Сказал, что пора собираться. А я еще даже и в лес не ходила, грибов себе на зиму не набрала. Теперь уж какие грибы! Там все собрались. Из наших одна я осталась, пора. Скажу тебе, Ваня, всю правду как есть: я, милый, тебя полюбила всем сердцем. У вас, Ваня, души, у нас – только сердце. Ведь мы, Ваня, бесы – на что нам душа? Мне папа всегда говорил: «Не влюбляйся. Сердечко свое надорвешь, не заметишь». А я, милый, ловкая, но непутевая. Один раз влюбилась, мне было пятнадцать. А он был с женой и с троими детями. Кудрявый такой и в совхозе работал. Приехал к нам, к тетке своей, на поминки. Они на поминках гуляют, дерутся, а я, Ваня, только в окошко гляжу. И чувствую, словно по мне кипяток бежит меж грудей. Я потрогала: сухо. А он все бежит и бежит. Так только у нас, Ваня, бесов, бывает. Я, милый, тогда уже много умела. Пошла на болото, взяла разных травок, сварила в горшке, потомила, присыпала. И снова к окошку. Они все гуляют. Смотрю на него: весь хмельной уже, красный, все кудри намокли, и пьет из горла́. Понюхает хлебца и снова к бутылке. Ну, сил моих нет: до чего мне по нраву! Я в эту избу и вошла через сени. Там пьяные все, уж друг друга не видят, а тут – молодая девчонка. Им что? «Иди, – говорят, – гостьей будешь. Садися». Я села на лавку, тут он подвалил. Облапил меня и давай целовать! Аж дух захватило! Хмельной, Ваня, красный, себя и не помнит, женатый, с детями, козел ведь козлом, а вот я полюбила. Настойки своей налила, говорю: «Попейте-ка, дяденька, очень полезно». Он крякнул и выпил. «Эх, дрянь, говорит, поди отравить меня, ведьма, решила?» А я хохочу, заливаюсь: «Куда мне!» Потом присмотрелась: а папа в окошке. Стоит, опершись, и глядит на меня. И грустный он, Ваня! Вот только не плачет. И пальчиком мне погрозил. И ушел. «Ну, думаю, значит, такая судьба». Мы вышли с кудрявым, легли с ним на травку и – все. А как его звать, я тогда не спросила. Какая мне разница, как его звать? Любовь очень помню: всю разворотил.

Потом я к нему убегала в совхоз. А это не близко. Пешком убегала, в морозы, зимой. Бегу долго-долго, всю ночь, вся горю. «Ну, думаю, лягу сейчас на снежок, хоть охоложусь, хоть чуток отдохну». И тут же – отец. Черный весь, злой такой. «Куда? Отдыхать захотела? А ну! Сейчас тебя взгрею, вовек не забудешь!» Я дальше бегу. Эх, да что вспоминать! Пятнадцать годочков! Всего-ничего! Вот я ж говорила тебе, что у тех, у них ни забот и ни слез, ничего. Летают себе, только крыльями машут. А мы, Ваня, – точно такие, как вы. Я даже и разницы не замечаю».

Иван Ипполитович опять почувствовал то же самое головокружение, которое почти всегда сопутствовало его встречам и разговорам с покойной Валерией Петровной. Он оторвался от письма и в страхе посмотрел на деревенских девушек. Девушки ответили на его взгляд с кокетливым простодушием.

– Она сейчас… где? – прошептал он с заминкой.

– Сейчас на столе. Мы ее положили и держим пока взаперти. Но ведь жарко. Еще день-другой и в избу не взойдешь.

– А что ж так? В больницу бы хоть сообщили…

– Так что нам в больницу? До этой больницы полдня почти ехать. А как отпевать? Больница в одной стороне, храм в другой. Вот мы и не знаем, куда нам податься. В деревне одни старики и живут. А из молодых только мы и два парня. Один без руки, а другой без ноги. Вы ж были в Дырявине! Вы ж не слепые!