Земля зеленая - Андрей Упит

«Мне», «мой» — эти слова он выговаривал так же, как Мартынь Ансон, научившись у Лизбете, — палейцы никогда не произносили, как дивайцы: «мене». Все это звучало так выспренне и гордо, что старший батрак от полноты чувства снова откинулся затылком к стене. Он уже раскрыл рот, но Ванаг не дал ему промолвить ни слова, в нем самом что-то назрело, надо было высказаться до конца.

— Что, я не могу заказать телегу на железном ходу, как Грейнер со Стекольного завода? Ты думаешь, долго я буду хлеб катком молотить? Почему у меня не может быть молотилки и веялки? У Матисона в Клидзине все можно купить. А в Юнкурах один мастер льнотрепалки делает — за сутки можно столько льна натрепать, сколько четыре человека ручной мялкой за целую неделю намнут. Откуда мы деньги возьмем, спрашиваешь? Вот то-то и есть, что денег не получишь, когда будешь работать по старинке, как работали деды и прадеды. Много ли им денег нужно было? Мой старик любил рассказывать, что его отец считал себя богатым, если у него и кошельке пятирублевка была. А сколько я в Ригу вожу два раза в год? Сколько идет одного жалованья каждый год? Вот и это, — он щелкнул пальцем по пустой бутылке, — Рауда тоже даром не даст. Большие деньги нужны, но достать их можно. В бривиньской земле они лежат, нужно только знать, как добыть.

Мартынь Упит глаз не мог оторвать от воодушевленного лица хозяина и старался не перебивать его. Он впервые видел, чтобы Ванаг так расхвастался, — видать, два стакана грога развязали ему язык.

— Какой-нибудь хозяин, арендаторишка помещичьей земли, что он может? Платит за пахотную землю — сколько пурвиет целины поднимет, на столько барин поднимет арендную плату. Кунтрак на десять, на двенадцать лет, ну и живет он, как птичка на ветке, ковыряясь все на том же клочке земли, что еще отец его в лесу раскорчевал. А кто может согнать меня с бривиньской земли? Разве у меня на Спилве камня мало и нельзя в Бривинях все постройки каменные поставить? Если у меня десять пурвиет под клевером, сено я могу целиком коровам скормить, а масло в Ригу повезу. Будет машина лен трепать, то можно двадцать пурвиет льном засеять — сколько это берковцев выйдет, чтобы скупщику Милке свезти? Это разве не деньги? Рийниек со своими Гравиевыми холмишками пусть помалкивает. Телега на железном ходу! А мне разве нельзя железные оси сделать? Да мы через пять лет на рессорной тележке ездить будем!

Он стукнул ладонью об стол. Мартынь не удержался и хватил всем кулаком, бутылка подскочила, и хозяйка закашляла в своей комнате.

— Ручаюсь, будем ездить!

Мартынь сиял от гордости и тщеславия, точно и ему принадлежала часть бривиньского богатства. Но больше ничего не успел сказать: на дворе свирепо залаял Лач и побежал к клети. Хозяин нахмурился.

— Опять к нашим девкам кто-то приперся!

— Не иначе кто-то приперся, — подтвердил старший батрак. — А может, цыгане к Осисовым овцам подбираются? Пойдем поглядим, а то кто его знает…

Бривинь зашел в свою комнату и набросил на плечо двустволку. Серп молодого месяца сиял прямо над Межавилками. Лач сидел у прогона и нехотя тявкал, должно быть, решил, что особенно тревожиться нечего; но, заслышав шаги, побежал вперед и у самых дверей клети начал лаять уже злее — звал на помощь.

— Это Сипол из Лиелспур, — сказал Мартынь, — к Либе приволокся. Вот бы вам толкнуться разок в дверь и спросить, чего он, кобель, на чужом дворе ищет.

Когда подошли к клети, Лач смолк и, помахивая хвостом, пошел к ним навстречу. Он не знал, нужно лаять на гостя Либы или нет.

— Что там спрашивать, — тихо отозвался Бривинь, — у каждого ведь свои делишки. Дома корова, двое детей — без жены никак нельзя. А Либа для нас — не велика потеря.

— Какая потеря! Только и есть что язычок — к хозяйке подлизываться. А на работе в подметки Лиене не годится.

— Про Лиену что и говорить, Лиена — это золото!

Дальше хозяин Бривиней не хотел идти, не пристало ему показывать, что он вмешивается в частную жизнь своих батраков. Но Мартынь сегодня вечером был в приподнятом, веселом настроении — ему хотелось что-нибудь вытворить, отколоть какую-нибудь шутку, чтобы и самому и другим было над чем посмеяться. Он топтался у клети.

— Так и тянет наложить задвижку да заткнуть чекой. Завтра утром хозяйке придется девушек выпускать — тогда поглядим, с какими глазами он побежит.

— Не глупи! — сердито прервал хозяин. — На баловство ты не хуже мальчишки. Оставь их в покое, не твое дело. Полезай наверх спать!

Мартынь Упит взобрался по лестнице на чердак клети. Слуховое окно затворено, это Браман прикрыл, чтобы утренняя свежесть не помешала дрыхнуть до завтрака. Мартынь рванул ставню с такой силой, что доски затрещали, пусть там, внизу, тоже знают, что старший батрак Бривиней спать пришел. Он был всегда добродушен и даже робок, но во хмелю откуда у него что бралось.

На чердаке стать во весь рост можно было только на середине. Место, где Мартынь спал, находилось в углу, у стрехи, изголовье упиралось в поделочный материал. Браман расположился точно так же, но по другую сторону чердака. Мартынь опустился на четвереньки и начал шарить свою постель. Вдруг он нащупал что-то постороннее, чему здесь было не место. Ну, конечно, этот бродяга разулся, а лапти и онучи бросил туда, где старший батрак вытягивал свои ноги.

— Прямо на голову готов навалить свое барахло!

Отшвырнул обутки Брамана и прислушался, не ворчит ли тот. Пусть только попробует, тогда узнает, как длинный язык распускать. Но не было ни звука — на месте Брамана виднелся только темный неподвижный комок.

Старший батрак повалился на свое место, натянул полушубок, но сейчас же сбросил — жарко, дышать нечем, лоб стал еще влажнее, чем в комнате.

Мошенник, притворяется, что спит, — должно быть, понимает, что теперь не время для ссоры. А то наслушался бы про все: как неприлично в два залпа выпивать стакан грога, про ту же трехрублевку и спаленную ригу, про сына-пьяницу — про все… Мартынь сплюнул и резко повернулся на бок. Глаза слипались.

В Межавилках сонно, словно нехотя, лаяла собака. Под крышей за стропилами в своем гнездышке зашевелилась и пискнула ласточка, но тут же затихла.

4

Большое, красное, лучистое солнце выкатилось из-за Айзлакстского леса, когда старший батрак Бривиней спускался по лестнице с чердака. Глянул в слуховое окно. С вечера Браман накинул на себя куртку, но во сне сбросил и теперь спал, свернувшись в клубок, и сопел, как паровоз. Мерзнет, подлец, а не просыпается! Однако и сам Мартынь с большим усилием заставил себя выбраться из теплого логова — нельзя же, в самом деле, валяться до завтрака. Последнюю неделю, со всей этой посевной горячкой, у него не было времени взглянуть, какова трава на лугах и оправилось ли ржаное поле после снежной зимы и долгой весенней гололедицы.

По меже между ячменным и гороховым полем кто-то уже прошел, по серой от росы траве протоптан зеленый след; на лугу след сворачивал влево, мимо плотины Межавилков и, должно быть, тянулся дальше вдоль реки, до мостков Викулей. Это Сипол, кому же еще спозаранку бродить по этому сырому, поросшему осокой месту, куда даже скот не выгонишь. Мартынь Упит сердился, словно всю ночь провалялся без сна. Было тихо, ивы стояли, отяжелевшие от росы, на том берегу защелкал соловей и затих. Роса была такая холодная, что даже не хотелось нагибаться и подвертывать брюки.

Ясно, что от этих болотистых низин и в этом году ждать нечего, гибкая осока шуршала вокруг ног, обдавая росой. Дальше в сухой низине трава росла хорошая, возле кустов цвели еще подснежники. Когда они отцветут, вырастет трава, будет где разгуляться с косой. Здесь каждое лето травы по колено. Желтая трясогузка выпорхнула из-под кочки и полетела на ячменное поле. Мартынь раздвинул стебли гусиного гороха — так и есть, гнездышко, а в нем шесть яичек. Нужно бы воткнуть прутик, чтобы косари не наступили, но потом вспомнил, что к сенокосу трясогузка уже выведет птенцов, и не стал отмечать гнездышко.

Ложбинка ручейка полна калужницы. Здесь нечего и смотреть, дождевые потоки наносят сюда с полей много удобрений, и в сырое лето густая полевица даже ложится на землю. Старший батрак побрел к ржаному полю. Да, тут мало радости. По откосу множество плешин, на которых уже показались зеленые стебли васильков, а по краям пробивалась сочная желтоватая зелень метлицы. Проклятая! Ей не вредят ни сугробы, ни весенние холода. Руки сами собой сжались, а во рту набежала слюна при воспоминании о черном, сыром, кисло пахнущем хлебе с метлицей. «Этак, пожалуй, придется опять к даугавцам ехать, занимать зерно для посева». И старший батрак уже заранее почувствовал горечь унижения, словно сам он был хозяином Бривиней.

Пока шел в гору, мимо забороненного вчера поля, на сердце немного отлегло. На середине холма рожь взошла довольно хорошая, даже проклятых сорняков было меньше. Если только ее скосить, смолотить и потом на сильном ветру провеять, хозяева, пожалуй, обойдутся своим зерном. И Мартынь сразу почувствовал в ладонях гладкую рукоятку совка, видел, как под сильным сквозняком из широко открытых дверей гумна течет с лотка серая струя зерна; тяжелое драгоценное зерно, шелестя, отскакивает от стены и ложится в кучу, а мякина для корма свиней легко оседает тут же у ног.