О, юность моя! - Илья Сельвинский

Теперь Бредихин видел перед собой уже не гимнази­ста: это был настоящий политический вожак, и говорил он не зазубренное, а свое, кровное, которое было кров­ным и для всех бойцов. Леська подумал, что он, Леська, не смог бы выступить с такой речью: пороха не хватало. И опять в нем шевельнулось что-то робкое — среднее между страхом и уважением.

Две трубы, флейта и барабан, которые до этого ис­полняли в городе польки-кокетки, венгерки и краковяки, заиграли «Интернационал». Все встали и спели проле­тарский гимн.

Это было время, когда народ все воспринимал впер­вые, как воспринимает юность. Несмотря на бои, на дра­ную одежонку, на худые обмотки, бойцы чувствовали себя счастливыми. Жили с самого детства утлым бы­том— кругом нехватка, будущего нет: если рабочий — сопьешься, если мужик — пуп сорвешь. И вдруг такая о них забота: вводят в понятие, заставляют думать обо всем земном шаре, а потом еще и концерт. Когда это они жили такой жизнью?

На сцену вышла Светланова 2-я. Забыв до лучших времен арии из «Сильвы» и «Цыганского барона», она спела революционные песни «Варшавянку» и «Заму­чен тяжелой неволей», собралась исполнить третью, как вдруг на ее лицо упала мокрая шелушинка: кто-то на га­лерке щелкал семечки и сплевывал в белый свет, куда попало.

— Занавес! — властно крикнула артистка и гордо ушла за кулисы.

Опустили занавес. В зрительном зале вспыхнул свет. На просцениум перед суфлерской будкой вышел Самсон Гринбах.

— Товарищи! Кто-то на галерке лузгал подсолнухи и плюнул лушпайкой в актрису. Вы — красногвардейцы, вы этого не сделаете. Так кто же это сделал? — загремел он патетически.

— Расстрелять такого! — раздался чей-то голос.

— Расстрелять! Расстрелять! — закричало множе­ство голосов.

Комиссар одобрительно кивнул головой.

— Правильно!

И добавил:

— Если повторится.

В зале снова погасили свет. Концерт продолжался. Но Елисей не слушал: душа его рвалась за комиссаром. как он ему завидовал! Симка выходит перед бойцамив полном сознании своего авторитета, Он нашел нужные слова, нашел решение, которое, не расходясь с желанием массы, было все-таки его решением. Но почему он назвал шелуху «лушпайками»? Это не его словарь: он че­ловек интеллигентный.

— Боец Бредихин, к выходу!

Леська вздрогнул.

— Боец Бредихин здесь?

— Здесь!

— К выходу!

Елисей стал пробираться между рядами. За ним по­шла Тина.

В вестибюле ожидал их боец с берданкой.

— Ты Бредихин?

— Я.

— Немедля до командира.

Тина села на переднее сиденье, Леська с бойцом на заднее, и тачанка помчалась по узким улицам к опрят­ному особняку, одному из лучших в городе.

— Даю тебе, Бредихин, первое задание, — заговорил Махоткин. — Имеются сведения, будто Крымский банк рассовал золотой запас по самым невзрачным городиш­кам. Один из таких — Армянск. Так вот. Поезжай в каз­начейство. Тебе поручается реквизировать весь золотой фонд и доставить его в целости и сохранности, а мы уж переправим его в Симферополь. В случае сопротивления или нападения применить оружие. Все понял?

— Все.

— А тебе понятно пролетарское право реквизировать буржуйское золото?

Леська вспомнил Тину и ее реплику: «Я вернула себе свое!»

— Понятно.

— Правду говоришь?

— Правду.

— Вот и хорошо. Можешь быть вольным.

На улице по-прежнему стояла тачанка, но на ней уже установили пулемет. По обеим его сторонам поме­стились два бойца с берданками. На козлах, перебирая вожжи, сидел какой-то мужчина в штатском пальто, но в солдатской папахе из серой смушки.

— Будем знакомы, товарищи: я здешний ревком. Точнее, одна пятая ревкома, поскольку тут руководит «пятерка». Садитесь рядом. Поехали.

Тина стояла на тротуаре и сумрачно глядела на Лесь­ку. Он улыбнулся ей, но она не ответила. «Ревком» тронул жеребцов вожжами, и нервные звери взяли с места.

В лицо ударил ветер. Леська глубоко вздохнул и впервые почувствовал себя личностью: ему официально поручили большое дело, связанное с борьбой за револю­цию. От этого чувства все окружающее приобрело ка­кое-то особое значение. Леська вспомнил стихи одного гимназического поэта:

А в поле пахнет рыжий медКоммунистических идей...

Стихи эти прежде казались ему нелепыми, но сейчас он подумал о том, что поэт что-то такое все же в них уло­вил. Что-то очень большое. Небывалое!

Леська всем телом повернулся к «Ревкому»:

— Скажите, товарищ: а что такое, в сущности, ком­мунизм?

— А кто его знает? — весело ответил «Ревком». — Есть коммунисты-индивидуалисты, есть коммунисты-анархисты. Я в этом еще не разобрался, сам плаваю. А спроси меня, что такое социализм, это я знаю крепко: ни буржуев, ни помещиков, а власть рабочая.

— А куда девать интеллигенцию?

— А интеллигенцию к стенке!

О крестьянстве забыли и тот и другой. Так оно и не узнало о своей социальной судьбе.

Подъехав к зданию казначейства, увидели на двери объявление: «ВРЕМЕННО ЗАКРЫТО».

— Ух ты! «Временно»... — сказал «Ревком». — Ты понимаешь, гимназист, в чем цымус этого вопроса? «Вре­менно» — это значит революция. Скажи на милость! Он уже установил для нее сроки. Ах, гадина!

«Ревком» соскочил с тачанки и поманил пальцем одного из красногвардейцев.

— Боец! Ступай и приведи ко мне дворника.

Красногвардеец с берданкой вошел во двор.

— Народ знает все. От него не укрыться. Поимейте это в виду, молодной человек. Мало ли что придетсяв жизни.

Появился дворник.

— Фамилия? — строго спросил «Ревком».

— Васильев, — неестественно высоким и в то же вре­мя жирным голосом ответил дворник, точно он наелся крутых яиц.

— Имя?

— Федор.

— Отчество?

— Никитич.

— Род занятий?

— Дворники мы.

— У революции дворников нет. Будешь отныне про­зываться «комендант». «Комендант казначейства»! Креп­ко? Так вот, товарищ комендант: хочешь пособить на­родной власти?

— С дорогой душой! — заорал Никитич, когда понял, что расстреливать его не будут. Он сильно кашлянул и вернул себе свой голос.

— Вот тут написано, что казначейство закрыто. До­пускаю. Ну, а куда же девалось начальство? Сам-то где? Сбежал? Дома его нет, комендант.

Никитич хитровато усмехнулся:

— Да по форме вроде и сбежал, а на самом деле у меня в подвале хоронится.

— У тебя? Здесь?

— Ага.

— Вот это расчудесно! Вот это по-моему! Молодец, Никитич,— сохранил зверя для нашей охоты. Пошли, Никитич!

Начальник казначейства лежал в постели под ло­скутным одеялом.

— Чем страдаете, дорогой?

— Малярия у меня. Трясет так, что просто сил нет.

Действительно, у несчастного зуб на зуб не попадал,

и вообще вид у него был самый плохой.

— Малярия? Хорошо. Очень хорошо. А только по­чему вы, господин, валяетесь в этом подвале, когда у вас есть мировая квартирка на Перекопской улице, дом номер четыре?

Казначея начало трясти еще сильнее.

— А разве вы меня знаете? — спросил он. — Может быть, с кем-нибудь путаете?

— Может быть, — сказал «Ревком». — А меня вы знаете?

— Впервые вижу.

— А я как раз доктор. Буду вас лечить. Ну-ка, сади­тесь! Да не на кровати: тут мне совсем не с руки вас выстукивать. Садитесь вон на тот стул.

— Не могу... вяло протянул больной. — Сил нет...

— Садись! — грубо прикрикнул на него «Ревком».— А то я так тебя выстукаю — не обрадуешься.

Казначей, испуганно покосившись на кровать, до­вольно бодро пересел на стул. Но косой его взгляд не пропал даром. «Ревком» кинулся к постели, поднял тю­фяк, и все увидели на сетке два кожаных мешка, лежав­ших впритирку один к другому, точно два черных поро­сенка.

— Золотишко! — сказал «Ревком» умиленно. — Золо­тишко...

Он развязал один мешок, запустил туда могучую руку, набрал полную горсть царских пятерок и жаркой струей высыпал их обратно.

Леська, широко раскрыв глаза, увидел Клондайк и трапперов, которые увозили золото сначала на полярных собаках, потом на лодках, свергающихся в бездну с во­допадов, наконец, на колесных пароходах с длиннющей трубой, чтобы в конце концов пропить его в любом са­луне.

— Боец! — крикнул «Ревком». — Снеси мешок в та­чанку. А ты, гимназист, возьмешь второй.

Красногвардеец, закинув берданку за плечо, схватил в охапку одного «поросенка» и понес его к выходу. Леска — за ним. Когда они вышли на улицу, там уже собралась толпа. Елисей подошел к тачанке и свобод­ным движением бросил мешок прямо под пулемет, но красногвардеец кинул неладно: его мешок плюхнулся о крыло, треснул по шву и упал на мостовую. Из него хлынуло солнце и, веселя всех своим горячим блеском, покатилось каплями кто куда. «Оказывается, — подумал Леська, — когда золота много, оно отливает красным».