Преемники: от царей до президентов - Петр Романов

Итак, войну против Наполеона вела уже не екатерининская армия, а новая армия Павла I и Александра I. Последний, сам пройдя гатчинскую школу, в основном разделял позиции отца в вопросах военного строительства. Если бы французам в 1812 году противостояли русские офицеры с муфтами в руках, но без современной артиллерии, то мировая история сложилась бы иначе.

Редко вспоминают и о том, что именно Павел попытался первым из русских монархов напрямую говорить с народом. В первый же день правления у стен своего дворца новый государь приказал поставить большой почтовый ящик, куда его подданные могли бы бросать письма с жалобами на любое бесправие или факт коррупции в стране. Единственный ключ от ящика хранился у императора. По словам самого Павла, он пошел на это, "желая открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан".

Жест был благородный, но, как оказалось, бесполезный. Поначалу, правда, императорская инициатива напугала многих закоренелых российских грешников. Но очень быстро страх прошел. Низы о существовании подобной возможности напрямую общаться с государем не ведали, а недовольные Павлом дворяне вскоре засылали ящик анонимными памфлетами на самого императора. Уникальная в русской истории попытка первого в стране лица наладить прямой, без посредников, контакт с народом завершилась полным провалом. В этой наивной и грустной истории, как в капле воды, отражена судьба многих павловских начинаний.

Уже в день коронации Павла появилось несколько важных указов, главный из которых касался порядка престолонаследия и взаимоотношений членов императорской семьи. Павел исправил ошибку Петра I в этом вопросе — ошибку, которая привела Россию к многочисленным дворцовым переворотам, а значит, и нестабильности. Следующим шагом Павла стало наступление на дворянские привилегии. Затем столь же решительно император вторгся и в ту область, к которой старались не приближаться его предшественники, то есть в крепостную деревню. Указ 1797 года зафиксировал норму крестьянского труда в пользу помещика — не более трех дней в неделю. Он же попытался остановить процесс обезземеливания крестьян. В некоторых российских губерниях государь просто запретил продавать крепостных без земли.

Отклики на этот важный указ со стороны иностранных наблюдателей и русских помещиков оказались, по понятным причинам, разными. Первые указ горячо приветствовали: по их мнению, император двигался в правильном направлении. Прусский дипломат Вегенер, анализируя ситуацию, подчеркивал:

Закон… не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому.

Вторые же возмутились, сочтя решение монарха прямым ударом по своим привилегиям. Впрочем, отечественные верхи возмущало практически все, что бы ни делал Павел. Унаследовав пустую казну с огромным внутренним и внешним долгом, император предпринял немало усилий, чтобы найти новые источники доходов и остановить инфляцию. В идеале Павел поставил перед собой задачу "перевесть всякого рода бумажную монету и совсем ее не иметь". На радость сплетникам государь приказал демонстративно сжечь на площади перед Зимним дворцом свыше пяти миллионов рублей в бумажных ассигнациях, а взамен переплавить в серебряную монету дворцовые сервизы. Реакция оказалась предсказуемой: император ненормален — кто же жжет деньги?

Василий Ключевский пишет:

Император Павел I был первый царь, в некоторых актах которого как будто проглянуло новое направление, новые идеи… Это царствование органически связано как протест — с прошедшим, а как первый неудачный опыт новой политики, как назидательный урок для преемников — с будущим. Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями — его главной задачей.

Между тем равенство и борьба с привилегиями — это как раз то, чего больше всего боится политическая элита. А если такая борьба становится реальной, за это вполне можно получить и табакеркой в висок.

Императорский "Комитет общественного спасения"

Попытки реформировать Россию в европейском духе в нашей истории не редки. Редки удачи на этом поприще.

По-своему очень старалась Екатерина Великая, привлекая себе в помощь даже Вольтера и Дидро. Не вышло.

Очень старался и Павел. У него был свой ориентир — рыцарская справедливость. Не помогло и это. Да и русские дворяне к идее подобной справедливости оказались почему-то совершенно невосприимчивы. Они решили, что их личные привилегии намного важнее рыцарского духа.

Вместе с тем у Екатерины и Павла было одно несомненное достоинство: они хотя бы пытались изменить Россию. А на это отваживается далеко не каждый преемник.

Чтобы стать в нашей стране реформатором, видеть проблему мало, надо еще осмелиться взяться за ее решение. Риск провала велик, надежда на успех мала. Все главные российские вопросы уже закостенели от древности.

К выводу о том, что государство нуждается в коренной реформе, пришел и Александр Павлович — внук Екатерины и сын Павла. Причем пришел задолго до того, как вступил на престол. Только вот беда: сама эта мысль привела его в полное замешательство. Всю свою жизнь он так и не мог решить: бежать от проблем либо, наоборот, вступить с ними в бой.

Александр I совместил в себе многие несовместимые качества, присущие двум его родственникам-антиподам: Екатерине II и Павлу I. По окончании царствования Александра Павловича — а оно продолжалось ровно четверть века, с 1801 по 1825 год, — историки, споря между собой, называли императора то "отвлеченным либералом", то "политическим альтруистом", то "религиозным консерватором". При этом все были правы. Натура царя оказалась на удивление многогранной.

Расщепления личности при этом не происходило. Причин тому несколько. Одни из них следует искать в генетике императора, другие кроются в его воспитании и в эпохе, в которую он жил.

Уже в юности Александр демонстрировал удивительное умение приспосабливаться к любой среде обитания. Утром он бывал у отца в Гатчине, старательно подражая во всем великому князю, а вечером, скинув прусский мундир и припудрив нос, появлялся в Эрмитаже, поражая екатерининский двор своими изысканными манерами и блистательной внешностью. В этом смысле он оказался достойным внуком своей бабушки. Вспомним слова Екатерины о том, что она легко уживется как в Спарте, так и в Афинах. Так вот Гатчина была для Александра той же Спартой, а Эрмитаж — Афинами.

С другой стороны, в "религиозном консерватизме" Александра, особенно проявившемся на закате жизни, легко увидеть наследие уже не бабки, а отца, мистицизм Павла I. Просто сын пошел здесь не извилистой и сложной тропой экуменизма, а традиционной хорошо протоптанной православной дорогой.

Наконец, менялся сам мир, а вместе с ним менялся и Александр. Прологом его правления явился последний в истории царской России классический византийский дворцовый переворот, когда далеко не лучшая часть дворянства, защищая в основном свои эгоистические интересы, устранила неугодного ей монарха. А эпилогом стало восстание декабристов, принципиально иных по своим взглядам и морали дворян, самых просвещенных людей России. Рискуя своим благополучием и жизнью, они попытались повернуть страну от абсолютизма к республике или, как минимум, к конституционной монархии, целенаправленно уходя от Византии на Запад. Это новое дворянство сформировалось в годы правления Александра I, а значит, и на него самого — первого российского дворянина — справедливо посмотреть под этим же углом.

В отличие от его бабки Екатерины, хладнокровной заговорщицы, Александра в заговор против отца втянули почти насильно. Наследника престола долго убеждали в порочности политики Павла I и напоминали ему о долге перед Россией. Причем психологическая обработка начала давать результаты далеко не сразу. Еще 10 мая 1796 года в письме к Виктору Кочубею Александр писал:

Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения) поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая свое счастье в обществе друзей и в изучении природы.

Но уже через год мысли будущего преемника приобретают иной оборот. Двадцать седьмого сентября 1797 года в письме к одному из своих учителей Лагарпу, говоря о своих прежних планах, он замечает:

В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкой в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.