Непутевая - Лиза Альтер

Скрип возобновился. Джинни стиснула зубы в ожидании нападения змеи и, мысленно простившись с каким-нибудь пальцем, отодвинула от стенки камень. Под ним сидел крошечный птенчик размером не больше яйца и с неменьшим любопытством смотрел на нее немигающими черными бусинками. В этот момент раздался новый скрип.

Джинни вернулась на кухню, порвала несколько тряпок, устроила в корзине нечто вроде гнезда и положила туда малюсенькое серое существо, покрытое черным пушком, с серьезными черными глазками и желтым клювиком. Потом взяла фонарик и нашла в камине еще четырех. Она обмотала тряпками свои руки — руки человека, сующегося не в свое дело, — вытащила птенцов и положила в корзину. В камине валялись остатки гнезда — скорее всего, оно провалилось сюда через трубу.

Птенцы — похоже, стрижи — пищали как сумасшедшие. Им было страшно, они проголодались и хотели к родителям. Им не нужна была Джинни. Впрочем, как и они ей. Она не знала, чем им помочь.

Она решительно прошла в спальню, открыла окно и вылезла на тусклую оцинкованную крышу. Тащить корзину и балансировать по скользкой крыше было не так-то легко, но она добралась до трубы и огляделась. За зарослями куджу, полем и пастбищем виднелся темно-вишневый дом Клема. Если бы он захотел, то смог увидеть ее в бинокль — голую, с корзиной в руках. В ярко-голубом небе торчала труба, а на ее верхушке сидел, свесив вниз голову, взрослый стриж. Джинни поставила корзину и поспешно, чтобы не мешать радостной встрече, вернулась в кухню.

Все еще неодетая — настоящая свободная женщина! — она приготовила себе тосты и чай, убрала постель, взяла мачете и вышла во двор. Она могла поклясться, что виноград, который она срубила вчера, за ночь снова вырос.

Под палящим солнцем тело быстро стало липким и противным от пота. Она бросилась в пруд и поплыла сквозь тину подальше от берега, потом вернулась в хижину и легла отдохнуть.

Пора было ехать в больницу, но Джинни не торопилась. Им с матерью нечего сказать друг другу. «Я — твоя мать, а не подружка», — часто слышала Джинни и всегда завидовала тем, кому мать была не только матерью, а и той, с кем можно без опасения, что тебя высмеют, поделиться всем чем угодно. Она вспомнила мать Энн Ландерс и вздохнула. «Секс без брака — вульгарен», — повторяла тоном непререкаемого авторитета ее собственная мать. Джинни всегда приходилось искать предлог, чтобы приблизиться к своей принципиальной матери в те годы, когда ей было это необходимо. Лгать, что она просто дружит с Джо Бобом, что только катается с Клемом на «Харлее»… А потом потребность сближения стала менее острой. За девять лет они виделись всего четыре раза. О чем с ней говорить? О том, что муж выгнал ее из дома, застав трахающейся с дезертиром на семейном кладбище? О чем только думала миссис Янси, когда пригласила Джинни приехать? Вы бы пригласили змею составить компанию жабе?

Но, как бы то ни было, мать оставила след в душе Джинни. «Люди вольны делать все, что хотят, — сказал Гоббес. — Но они не вольны в своих желаниях». Как это верно! Влияние матери не прошло для нее бесследно. Даже дом Айры — мужчины, которого она выбрала себе в мужья, — напоминал особняк, в котором прошло ее детство. Джинни понятия не имела, как должны были воспитывать ее родители, но уж, конечно, не развлекаться, наблюдая за смертью неопытного ума. Почувствует ли когда-нибудь себя счастливой Джинни, оставив Венди? Или она так привязалась к ней за два года, что такая свобода ей попросту не нужна?

И все-таки главной причиной, почему она не могла заставить себя поехать в больницу, был страх — страх увидеть мать в черных и синих кровоподтеках, с одутловатым, желтым и чужим лицом. Она предпочитала помнить ее сильной, красивой и неуязвимой — своего рода преградой между ней и смертью.

Джинни решила проверить, как там на крыше ее птенцы. Спасли ли их родители? Или хотя бы накормили? По крайней мере, есть повод еще немного помедлить с визитом в больницу.

Корзина была пуста. Джинни облегченно вздохнула, повернулась, чтобы идти, и ахнула: на горячей оцинкованной крыше лежали два окостеневших трупика. На тарелке посреди листьев салата они сошли бы за костлявую дичь, которую приносил с работы Айра. Ей стало стыдно: она совсем не подумала о том, каково неоперившимся птенцам, привыкшим к темноте и прохладе, очутиться на ярком солнцепеке.

Но по крайней мере трое еще живы. Она положила холодные трупики в корзину и стала осторожно отцеплять от трубы трех отчаянно пищавших птенцов. Прямо над ней стремительно пронесся взрослый стриж и исчез под козырьком крыши.

— Кретин! — крикнула ему Джинни. — Лучше бы помог своим деткам! Чертов дурак!

Что же делать? На крыше жарко, в камине они умрут с голоду. Остается одно: посадить выживших птенчиков на дерево, чтобы родители кормили их и научили летать. Она решительно отодрала птенцов, яростно вцепившихся своими крохотными коготками в щель между потрескавшимися кирпичами (я словно вытаскиваю колючки из собачьей шерсти, мелькнуло у нее), и спустилась во двор.

В зарослях куджу, в глубине двора, стояла, касаясь нижними ветвями земли, крепкая сосна. Джинни поставила корзину с живыми птенцами на плоские пересекающиеся ветви, а мертвых швырнула в виноград. Природа лучше, чем она, позаботится о живых существах. Сомнительно, чтобы у нее, Джинни Бэбкок, что-нибудь получилось.

Она повернулась к трубе, на которой по-прежнему торчала головка стрижа, и весело крикнула: «Забирай своих малышей!»

Рано утром миссис Чайлдрес снова разбудила ее. Миссис Бэбкок была в бешенстве. Она даже не могла вспомнить, когда злилась так в последний раз, — разве что в детстве, когда пони сбросил ее на розовый куст. Будь у нее побольше сил, она разбила бы окно и расшвыряла все эти мерзкие подделки под датский модерн.

Она вздохнула, вытащила изо рта термометр и отвела душу, бросив его на пол. Крошечные серебряные шарики ртути, как насекомые, покатились по кафельному полу. Миссис Чайлдрес удивленно уставилась на миссис Бэбкок.

— Извините, — промямлила та, сама испугавшись такого взрыва. — Это случайность.

Конечно, случайность! Она слишком хорошо воспитана, чтобы показывать свою слабость чужим. И все же… По какому праву ее будят ни свет ни заря, чтобы запихнуть в нос эти идиотские тампоны или взять очередной анализ? Это, в конце концов, ее тело, она сама вольна им распоряжаться!

Миссис Чайлдрес протянула ей преднизолон.

— Нет! — отвела ее руку миссис Бэбкок. — Сказала — нет!

— Дорогая, от лекарства вам станет легче, — терпеливо, как маленького ребенка, уговаривала медсестра.

— И не подумаю! Пользы никакой, а от лишнего веса меня уже тошнит.

— Откуда вы знаете, что от них нет пользы, дорогая? Вы ведь не знаете, что было бы без них?

— Неужели не видно? — Миссис Бэбкок вытянула раздутую, всю в разноцветных синяках руку.

— Нужно подождать.

— Я уже сказала, что не возьму! — отрезала миссис Бэбкок, сама поражаясь своей дерзости.

— Трудно сказать, что тогда произойдет, — вздохнула миссис Чайлдрес.

— Хуже, чем есть, уже не будет!

— Посмотрим, что скажет доктор, — миссис Чайлдрес положила лекарство на тумбочку и поджала губы. — Пойдемте в лоджию.

— Я не хочу завтракать!

— Вам нельзя пропускать завтрак, дорогая. У вас и так анемия.

— Вы думаете, что та требуха, которую нам здесь подают, способствует моему здоровью? — При воспоминании о неизменных яйцах, апельсиновом соке и черносливе ее чуть не стошнило.

— Наш диетолог отлично знает свое дело, — сердито ответила миссис Чайлдрес и вышла из палаты.

Миссис Бэбкок поплелась в ванную. Горячая вода, такая, чтобы вверх поднимался пар, — вот что ей нужно. Она легла в воду, закрыла глаза и подняла ноги. Теперь, когда им не нужно было сражаться с силой тяжести, боль отступила. Она лежала в этом полуподвешенном состоянии без мыслей, без чувств, просто отдыхая от ставшей привычной боли. Уэсли… Он снова обманул ее ожидания. Сейчас, когда она так нуждается в нем, его, как всегда, нет рядом. Он возвращался вечерами с завода и уединялся в спальне, ссылаясь на мигрень. Она подозревала, что он весь день мечтал в своем офисе о том, как придет домой, а она принесет ему ужин, положит на лоб компресс и заставит детей ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Но если ей приходилось слечь — он немедленно прятался в своем офисе и задерживался там допоздна. Один Бог знает, на скольких банкетах, благотворительных праздниках, матчах лиги малышей и бойскаутов ей пришлось присутствовать без него.

Уэсли всегда вел себя так, словно Халлспорт был его тяжким крестом, и он только приносит себя в жертву капризу жены, по непонятным причинам не желавшей уехать на север. Но она-то знала правду. Знала, что ему никогда не предлагали работу в Бостоне. После Гарварда его сразу направили сюда. Обычно молодые специалисты не задерживались здесь больше двух лет, но с Уэсли все вышло иначе. Через два года его призвали в армию и отправили за океан, а когда он вернулся — все места в Бостоне были заняты, и его снова направили в Халлспорт. И никогда не приглашали обратно. Обстоятельства были тому причиной или он сам не был способен на большее, но в том, что он провел здесь почти всю жизнь, не было ее вины. Более того, щадя его самолюбие, она поддерживала его версию. И все остальные делали вид, что он застрял здесь ради нее. Похоже, она всю жизнь только и делала, что потакала его прихотям. И не только его. Взять Джинни. Как у нее хватило наглости явиться в таком ужасном виде, да еще без лифчика? Это вполне в ее стиле — все делать назло родителям. Но миссис Бэбкок выдержала и этот удар, ни словом не упрекнув ее, не осмелившись попросить переодеться в приличное платье — лишь бы не обидеть дочь. А может, чтобы не разозлить ее? А то нацепит что-нибудь еще более страшное…