Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

– семья инженера пускала жить странного типа – писателя, который, видите ли, страдал от преследования ОГПУ и никак не мог закончить пьесу для МХАТа… Весь этот букет звуков, запахов и людей стал, как прежде, невыносимым. Константин Федорович пропустил вперед Асю и Майку, всецело занятых обсуждением слушания, которое закончилось для них победой. Девочки весело перешучивались и наперебой пересказывали каждая свое приключение.

– …я стояла и ждала, когда в конце улицы покажется трамвай, – торопливо говорила Майка, снимая шапку. – Вагон выкатился из-за угла, и я помчалась со всех ног обратно в дом…

Грених поморщился, покачав головой. Но уже не потому, что в очередной раз упрекал дочь, он чувствовал, как задыхается, не слыша собственных мыслей.

– Майка, ну ты даешь… смелая, как Чингачгук! – Ася приобняла ее и приняла из рук пальто. – Как это ты все хорошо придумала! Подготовила засаду, заманила. Я б так не смогла!

Грених снял пальто и повесил у входа на латунную венскую вешалку на четырех ножках, сверху набросил шляпу и прошел на свою часть жилплощади, нынче, как и прежде, состоящую из двух комнат когда-то большой квартиры. После уплотнения от ее входной двери вел узкий коридор, стены которого, на радость соседям, Ася, как только переехала к нему, сама выкрасила в нежно-зеленый, расписав изображениями диких папоротников, ветками магнолий и пальм. Теперь путь от входной двери до их части квартиры был похож на тропический лес Амазонки. Соседи были в восхищении, Грених не мог с ними не согласиться.

Обе комнаты – отцовский кабинет с книжными шкафами до потолка, огромным дубовым столом, креслами, плюшевым диваном и родительскую спальню – было теперь не узнать. Ася подошла к перепланировке с умом и изобретательностью, создав и личное пространство для Майки и чудесную спальню для них двоих, зону столовой и общего отдыха. Вооружившись домовыми книгами и заверением Грениха, что она может делать с комнатами все, что пожелает, Ася сотворила нечто невозможное – она заставила его обрести второй дом в собственной, ненавистной ему прежде квартире. И после рабочего дня он ловил себя на незнакомо пугающей мысли, что хочет домой. Это чувство было новым для Грениха. Он и не чаял когда-нибудь избавиться от ярлыка бездомного холостяка-гуляки и прослыть примерным семьянином.

С квартирой у него было связано слишком много неприятных воспоминаний, чтобы он желал сохранить прежний ее облик, – в революцию в ней застрелился отец. Он и мысли не допускал, что, если начать двигать мебель, избавляться от ненужного хлама и приобретать жизненно необходимые предметы обихода, можно почувствовать себя счастливым и в этих стенах. Они переменили шторы, обменяли огромный дубовый стол, с которого невозможно было свести пятна крови, на два поменьше: ученический для Майки и обеденный, выстирали ковер, перешили обивку дивана, и Ася уставила все свободные поверхности комнатными цветами. Грених поначалу поругивал себя за мещанство, но смотрел, как Ася радуется, и невольно стал находить утешение в простых житейских радостях вместе с ней. Вскоре это вошло в привычку, и он сам не заметил, как оттаял душой.

Может быть, даже слишком.

Ему следовало отругать обеих за то, что влезли в дело, совершенно их не касающееся. Майка повела себя, как настоящая атаманша из сказки про Снежную королеву. Наивный Грених опять обманулся, думая, что дочь, примерная советская школьница, на которую все равнялись, которая каждый месяц оставалась в числе передовиков и не сходила с полос стенгазеты, на самом деле, кажется, только и ждала случая поиграть в казаки-разбойники. Всецело поглощенная математикой и сдачей экзаменов экстерном, она часто брала шефство над отстающими учениками. Грених как-то проглядел, что она стала подтягивать математику и с неожиданно заупрямившимся музыкантом Бейлинсоном. А когда узнал, было уже поздно запрещать. Грених полагал, это Коля ее с пути истинного сбивает, Пушкиным и Моцартом морочит мозги, но теперь выходило, что все в точности наоборот – получалось, не он, а она всколыхнула в примерном пионере дух Степана Разина.

Майка хоть и выглядела маленькой хрупкой девчушкой, умеющей сделать невинное лицо, если потребуется, все же обладала несгибаемым внутренним стержнем. Для тринадцатилетнего ребенка она имела устоявшиеся принципы, которые всегда отчаянно защищала. Ее при случае Грених мог отчитать и не слишком обижался, если она в ответ начинала возражать: «Ну будет бузить. Ты сам так не думаешь! Согласен со мной и показать это боишься!» – или говорила такое: «А я все равно сделаю по-своему, хоть режь!»

С супругой обстояло все иначе. Грених боялся задеть ее очень хрупкую душевную организацию даже самым крохотным замечанием. Юная Ася, выросшая в деревне, воспитанная священником, все воспринимала в сияющих красках. Комсомол ей представлялся институтом справедливости, Ленин и Сталин – бесстрашными гениями мирового пролетариата, а Советский Союз – страной грез, в которой нет места лжи и коварству. Она была сущим ребенком, светлой, непорочной душой, видела в людях лишь их лучшие стороны… Грених отдавал себе в этом отчет, когда вел Асю в ЗАГС, знал, что скорее берет ее как вторую дочь на воспитание с двойной ответственностью. С одной стороны, бесконечно влюбленный, он был счастлив наблюдать ее и в институте, и дома, быть ей и мужем, и наставником, и научным руководителем, но с другой – уже порядком измучился от необходимости указывать на неизбежные ошибки, не опровергая той информации, которой она напитывалась на политсобраниях и лекциях по политграмотности. Его жизненный опыт, увы, вдребезги разбил бы вновь сложившиеся представления о мироздании Аси. Но приходилось изобретать способы оберегать ее и учить жизни так деликатно, чтобы не заставить ненароком испытывать болезненного смятения от скрытых и непредсказуемых опасностей жизни в молодом советском государстве, в котором все было подчинено вездесущему контролю, законы и нормы морали менялись день ото дня, зависели от неокрепшей идеологии и прихотей верхушки. Все чаще получалось лишь отмалчиваться и на многое закрывать глаза. Так он поступил и с ее самовольно составленной переэкспертизой. И страшно себя ругал, что заботой прикрывает собственное малодушие.

Но как? Как объяснить ее заблуждение? Она так стремилась сделать доброе дело, спасти оклеветанного мальчика, тут же рискуя и репутацией, и жизнью! Отправилась к человеку, который сегодня в зале суда позволил себе кидаться на людей и угрожать смертью, не просто пришла к нему, взяла у него – пьяного, а значит, непредсказуемо опасного – кровь на анализ, так еще и утаила, что является стажером. Это был очень опрометчивый поступок – мошенничество! И, если бы не снисходительность Стельмаховича, если бы не советский Уголовный кодекс, достаточно гибкий, в котором большое пространство оставалось