Литературная Газета 6518 ( № 30 2015) - Литературка Литературная Газета

Он надеется, что Россия не утратила способность сопротивляться экспансии европейской «всепошлости» благодаря полученной при христианизации византийской закалке. Русская душа жива, пока она византийка, пока она признаёт естественную иерар­хию, пока не пленяется западным стилем мысли. Всякая европейская по происхождению идеология требует сведения всей разнообразной и прекрасной сложности бытия к простым дихотомическим формулам, а это и есть гибельное упрощение, отсюда прямой путь к революции и самоуничтожению.

Не все оппоненты Леонтьева были открытыми сторонниками революционной идеологии, но почти всем им в той или иной мере была свойственна европейская претензия инженерно усовершенствовать общество. «Если Бога нет, то какой же я после этого штабс-капитан?» – недоумевал известный персонаж романа Достоевского «Бесы». «Если Европа нам «на кой прах», то какой же я после этого интеллигент?» – не меньше должен озадачиться призывом Леонтьева «просвещённый европеец» из русских. Ведь у него по большому счёту нет никакого значительного смысла в жизни, кроме смысла сделать из России Европу. Жить без смысла человек не может, вот и ненавидит он того, кто пытается у него смысл отнять.

Но не за скандальную резкость сопричли либералы Леонтьева к мракобесам и фундаменталистам – ему не могли простить того, как он раскованно и свободно, с полным презрением к новоевропейскому этикету, называет белое белым, а чёрное – чёрным.

Победа над Ваалом

Мы сидим и говорим об этом не на скамейке, а на поваленном дереве, примяв ногами крапиву, чтобы не острекаться. Леонтьеву, этому enfant terrible в европействующем семействе, наговорившему и Европе, и собственной интеллигенции столько дерзостей, полагается, видимо, принимать гостей в дебрях заброшенного парка. И чтоб встречала их, и водила сквозь заросли крапивы и папоротника, и рассказывала о кургане не избыточествующая «европейским гуманизмом» дама, а внучка тех, кто трепетал от средневекового «страха Божия» и чей трепет она, сама того не осознавая, до сих пор носит в себе.

Рассказывая о «барине», который умер за полстолетия до её рождения, Марья Михайловна хвалит его за заботливость о крестьянах, за хозяйскую рачительность и основательность. Перепривитые от барских, антоновские яблони дают плоды, которые лежат до мая. Сливы и вишни в одичавшем саду тоже были отменные. За прудом смотрели, глубина здесь была до четырёх метров, на лодках плавали, а нынче всё поросло рогозом.

Никогда ещё, ни в одном музее, не было у нас такого экскурсовода. Штатные гиды всегда нарочиты – уж больно они стараются оживить неоживляемое, выдать служебную функцию за посвящённость, здесь же всё было естественно: радушно принимает гостей натруженная крестьянка, искренне благодарная жившему здесь полтора столетия назад барину за то, что он для неё, в её тоскливое одиночество, привлекает людей из большой жизни и что благодаря ему её родная деревня авось не умрёт. И речь у неё удивительно грамотная для крестьянки. Ведёт нас по жутковатому лесу и так живописует его, что и мы очень скоро привыкаем видеть здесь великолепный парк.

– А там вон, где битые кирпичи, стоял барский дом. Ещё небольшой кусок стены остался. Флигель? Я этого слова не понимаю, оно что значит?.. Нет-нет, это тот самый дом, где баре жили.

Ветерок доносит запах сирени, и вспоминается из леонтьевских дневников: летом во всех комнатах стояли букеты, а зимой пахло дорогими духами. У его матери был изысканный вкус. В её красиво убранном кабинете с видом на сад (с противоположной, надо полагать, стороны от сохранившегося фрагмента стены) он любил вычитывать утренние молитвы.

– А вот тут, – продолжает экскурсию Марья Михайловна, – дуб растёт, возле него все, кто приезжает, обязательно фотографируются. И писатель из Москвы, который был в прошлом году, фотографировался. И правнук Леонтьева...

– А кто вам рассказывал о барине? – спрашиваем. – Родители ваши его вряд ли знали.

– Да, моя мама Леонтьевых не помнила, – отвечает Марья Михайловна. – При ней уже на Климова работали. Климов был богатый мужик, типа нынешних богачей – из ненасытных. А о Леонтьевых мама слышала от своих родителей, они-то настоящих бар помнили. Мама, хоть уже давно советская власть была, эту часть деревни всегда называла барской или царской, и так мы до сих пор её называем. Ну а та часть, за прудом заросшим, всегда считалась у нас мужицкой.

Вышли мы из парка там, где когда-то, должно быть, находился парадный въезд и где, по упоминаниям Леонтьева, начиналась живая изгородь из кустов акаций. Вот по ней-то, по цветущей жёлтой акации, не давшей себя окончательно заглушить, мы и узнали место.

«Запустение» – грустное слово, но здесь, в Кудинове, слышится в нём не только грусть. Ощущается его родственная связь со словом «пустынь». Леонтьев умер монахом. До пострига несколько лет жил в Оптиной, рядом с преподобным Амвросием, а упокоился в обители преподобного Сергия Радонежского. Правда, он был слишком философом, слишком европейцем по полученному воспитанию, чтобы не смущать своим стилем веры более простых монахов.

Эпоха накладывает свой отпечаток даже на тех, кто находит в себе силы и мужество идти с ней вразрез. Сила мысли Леонтьева проявилась в том, что он не сдался и сумел распознать в своих романтических эстетских построениях европейский люциферический соблазн, увидеть его связь с пошлой претензией сотворить из человечества муравейник всеобщего благоденствия – претензией, низводящей образ и подобие Божие до насекомого. Уход из мира в монастырь, кому-то казавшийся полным фиаско, стал венцом этой победоносной борьбы. Об этом замечательно сказал отец Сергий Булгаков, охарактеризовав это «жизненное поражение, обусловленное нежеланием и неспособностью идти на внутренний компромисс», это «неудачничество» как «победу над Ваалом».

Сегодня, после всех революций XX века и века нынешнего, его пророческие предупреждения об истинной сути «европейского прогресса» стали более внятны, а его «не­удачничество» в насквозь европеизированной среде всё большим числом его мыслящих соотечественников воспринимается как триумф. Даст бог и запустение в Кудиново, как оно ни элегично, не перейдёт в необратимую стадию.

Верится, что болотце когда-нибудь снова станет круглой сажалкой и что посреди неё будет возвышаться курган с черёмухой, а к нему будет перекинут ажурный мостик. Что едва заметные тропинки среди крапивы снова превратятся в аллеи. Что вокруг дуба появится ограждение с табличкой, указывающей: сей дуб не простой, а достопочтенный, леонтьевский, и лет ему, если верить роману «Подлипки», триста, а по науке – так, может, и все пятьсот. Что возле изгороди акациевой построят домик – пусть это будет для начала «Филиал Юхновского краеведческого музея». И что власти «самой динамично развивающейся области» распорядятся насыпать до деревни хотя бы узенькую дорогу. Пусть так и останется она непроезжей для двухэтажных автобусов со «всепошлыми» интуристами, главное, чтоб мог одолеть её в любую погоду маленький пазик с надписью «Школьный». И если будет всё это (а ничего несбыточного в таких скромных мечтах, согласитесь, нет), то не умрёт и деревня Кудиново – ни барская, ни мужицкая её части.

С Марьей Михайловной мы прощались возле её избы, добротной, ничуть не запустелой. Здесь мы сделали фото на память. За фотосессией внимательно и подозрительно наблюдал через окно веранды восхитительно дерзостный кот – кудиновская порода. Заметив наш интерес к нему, хозяйка рассказала, что таких рыжих красавцев у неё целых два, и оба ей надоели, так как постоянно требуют мяса, и что этого, младшего, она недавно хотела сбыть одному из московских «туристов». Однако умный кот разгадал интригу, дал дёру и такой устроил хозяйке демарш, что она навсегда зареклась кому-либо дарить его.

Но кот, похоже, не очень этому верил, а потому и смотрел на нас с нескрываемым подозрением. «Шли бы себе восвояси по­добру-поздорову. На кой прах мне ваша Европа?» – говорил взгляд рыжего леонтьевского кота.

Арсений РОДЫНА, КАЛУЖСКАЯ ОБЛАСТЬ

Теги: общество , мнение , самосознание

Когда же останки Достоевских предадут земле?

Три года назад известные московские и петербургские достоевисты забрали, наконец, из фондового подвала Музея антропологии МГУ останки Марии Фёдоровны Достоевской, матери писателя. Они хранились там более 80 лет после извлечения из могилы при ликвидации московского Лазаревского кладбища.

Из музея останки перевезли в один из подмосковных храмов на хранение. Планировали похоронить их рядом с восстановленной могилой М.А. Достоевского, отца писателя. Но место его погребения до сих пор не найдено, и я не уверен, что это место вообще найдут. Пока поставили кенотаф у разрушенного храма в селе Моногарово, рядом с которым, в Даровом, находилось имение Достоевских.