Его последние дни - Рагим Эльдар оглы Джафаров

ли потому, что никто не рискнул взять на себя ответственность. То ли еще по какой-то причине. Не важно.

И уже потом, на гражданке, я рассказывал эту историю отцу за праздничным столом — не помню, по какому поводу собрались. И даже тогда в моем голосе сквозила злость.

— Ты так огорчен тем, что тебе не дали убить человека? — усмехнулся он.

И все встало на свои места. Я вдруг протрезвел, проснулся, прозрел. Как давно я перестал быть человеком? Как это произошло? Во время службы не было никакой промывки мозгов, не было пропаганды. Мне просто дали оружие. Неужели для того, чтобы убивать, достаточно иметь возможность и безнаказанность? У меня ведь даже не было мотива.

Я неожиданно вернулся в реальность. Туалет психушки, кабинка, Хантер Томпсон по соседству. Нужно писать книгу. Нужно писать. Но что? Долбаная психушка! Я зло стукнул по стене кабинки локтем и замер.

Там кто-то есть? Я медленно приложил ухо к прохладному пластику. Прислушался. Тишина. Но там точно кто-то есть. Я чувствую это. Мужчина лет сорока. Смуглый, черноволосый, голубоглазый. В военной форме с артиллерийскими петличками. Он привалился к стенке кабинки, почти как я. Наши головы разделяет всего лишь сантиметр пластика. Почему он сидит так тихо? Он не дышит. У него почти нет затылка. Так бывает, если выстрелить себе в рот.

— Эй, ты там живой?!

Я снова чуть не выронил телефон. На этот раз кричал кто-то незнакомый. Сразу за вопросом последовали шаги. Передо мной возник санитар.

— Ты чего тут делаешь? — поинтересовался он с подозрительным прищуром.

— Пытаюсь подрочить. — Я посмотрел на него самым открытым и обаятельным взглядом, на который был способен. — Хотите помочь?

Санитар, очевидно, растерялся. Он буквально приоткрыл рот и замер. Смею предположить, что если бы по окончании школы сдавали не ЕГЭ, а тест Тьюринга, то он бы его провалил.

— Извини, мужик, — вдруг буркнул он и вышел из туалета.

Надо признать, ему удалось меня удивить. Я какое-то время в изумлении смотрел на пустое место, где он только что стоял.

— Я обречен на поиски смысла в абсолютно бессмысленных вещах, — сказал Хантер Томпсон и тяжело вздохнул.

Я тоже вздохнул, встал с унитаза. Ноги, оказывается, затекли. Видимо, действительно давненько сижу, и санитар вполне справедливо забеспокоился. Вообще, мне было очень интересно, что его так смутило. Ну явно не хамство и не мои слова о мастурбации. Тут, думаю, и не такое видали. Хантера я покинул, не прощаясь. Не посмел отвлекать от написания очередного шедевра.

Санитар ждал снаружи, но я не решился задать ему волнующий меня вопрос. Да и нашлось кое-что поинтереснее. В коридоре доктор отчитывал психа.

— Еще раз такое выкинете, вылетите отсюда, понятно?

— Извините, доктор. — Пожилой, тощий и сухой, как мозг санитара, мужчина мялся словно нашкодивший подросток.

— Ну зачем вам ложка?

— Мне ни за чем, — гундосил воришка.

— Так зачем вы ее украли?

Чтобы подставить другого психа, подумал я. Это же очевидно. Перед глазами мелькнул бедолага, неспособный найти ложку и порадовать санитара. Он явно страдал, что не оправдывает чужие надежды. С чем может быть связана такая реакция? Сильно разочаровал кого-то в прошлом и свихнулся? Перебор. Полагаю, какой-то травматичный детский опыт.

— Ты меня очень разочаровал! — Я представил карикатурно строгую женщину, отчитывающую ребенка.

Вот интересно, почему не принято говорить человеку, что он кого-то очаровал? Чтобы он успел извлечь какие-то бонусы из сложившейся ситуации, прежде чем все кончится. Можно было бы даже сообщать эту новость таким же строгим голосом. Ведь в глобальном смысле внушить кому-то ложные надежды — тоже косяк.

— Да он достал подвывать по ночам! Ну спать же невозможно! — вдруг взбунтовался тощий, размахивая руками-веточками. — Дайте ему какое-нибудь лекарство, чтобы он не ревел!

— Я без вас как-нибудь разберусь, как мне работать, — отрезал доктор и напомнил: — Еще раз — и вылетите.

— Понял. — Тон опять смущенный, стыдливый даже, брови жалобно так сдвинул, губы поджал.

Но стоило врачу отойти, как выражение лица психа сменилось. Тощий скорчил гримасу отвращения, обнажив кривые зубы и сморщив нос. Я подумал, что он похож на дворового хулигана, не столько страшного, сколько готового на любую подлость.

— Новенький, что ли? — вполне ожидаемо он обратил на меня внимание.

Смотрел Тощий оценивающе, я бы даже сказал, нагло.

— И че? — Я решил перевести вопрос обратно на него.

Понятно же, что отвечать на вопросы шпаны — нельзя. Нужно перехватывать инициативу или обострять.

— Да ниче. — Он оглянулся, видимо, в поисках доктора. — Потом побазарим.

Тощий отвернулся и неторопливо пошел в палату. Сдается мне, этот товарищ может стать некоторой проблемой. Вот сцепимся мы с ним, а в психи запишут меня. Иронично: его пугают тем, что выгонят, меня — тем, что оставят. А сделать и для того, и для другого нужно одно и то же действие.

Я пошел в свою палату. Сержант и Мопс еще не вернулись. Сыч так и лежал в кровати, кажется, даже позу не сменил. Бедолага с опухолью храпел, накрывшись одеялом с головой. Я оглянулся, еще сам не до конца понимая, что собираюсь сделать, неторопливо подошел к его койке и аккуратно потянул одеяло. Оно медленно поползло вниз, открывая короткостриженый затылок и уродливую белесую опухоль.

Опухоль напоминала гигантский фурункул. Казалось, если на нее нажать, она лопнет. Мое воображение уже рисовало треснувшую кожу и сочащийся наружу гной. Внутри показалось что-то инородное, темное. Оно плавно всплывало на поверхность под давлением гноя. Приобретало металлический блеск и очертания. Пуля! Под одеялом скрывался тот самый мужчина с артиллерийскими петличками. Он выстрелил себе в рот, но пуля не прошла навылет. Пробила дыру в черепе, но осталась под кожей. Как ни странно, стрелок не умер. Пуля застряла в голове, и на этом месте вырос фурункул.

Я закрыл глаза и пальцами левой руки помассировал переносицу. Обычно я стараюсь не