Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

(Читатель получит удовольствие, если сравнит это с окончательным текстом и проследит, как обобщается фантастическое описание, освобожденное от лишних слов, от избыточных, по мнению автора, подробностей и, главное, от «бытового». Замечание Коровьева о «языках» означает, что с этого момента Маргарита начнет понимать все языки, на которых говорят гости Воланда.)

Неужели можно вот так с ходу, без набросков и черновиков, главу за главою? Читая четвертую редакцию и еще не зная, что она четвертая, еще не вычислив третью, я хваталась за слово «гениален». Гениален, конечно. Но все-таки, может быть, была в какой-то степени написана между июлем 1935-го и июлем 1936-го фантастическая вторая часть? И сохранившаяся глава «Последний полет» ее естественное заключение?

Важный и новый момент третьей редакции — то, что у постели Ивана, ночью, в клинике, появляется уже не Воланд, а мастер. И следующая затем глава о распятии — «На Лысой Горе» — его рассказ.

«— А я, между прочим, — беспокойно озираясь, проговорил Иван, — написал про него стишки обидного содержания, и художник нарисовал его во фраке.

— Чистый вид безумия, — строго сказал гость, — вас следовало раньше посадить сюда.

— Покойник подучил, — шепнул Иван и повесил голову.

— Не всякого покойника слушать надлежит, — заметил гость…»

В третьей редакции впервые герой сам называет себя мастером:

«— Я — мастер, — ответил тот и, вынув из кармана черную шелковую шапочку, надел ее на голову, отчего его нос стал еще острей, а глаза близорукими».

А вот желтого цвета на шапочке все еще нет — свою игру с цветом в романе Булгаков начнет позже. И нет упоминания о том, что «она» своими руками шила эту шапочку. Мастер рассказывает Ивану о себе, но в повествовании еще нет его пронзительного рассказа о любви. Нет даже пробела для такого рассказа, пропуска, пометы, какие оставлял Булгаков для отложенных сюжетов или подробностей.

Не исключено, что и в этой редакции, как в предыдущей, изложение истории любви было передано Маргарите, шло от ее лица и находилось в несохранившейся (может быть, потому и не сохранившейся) 19-й главе…

Еще раз отец Элладов

Фактически уже завершив третью редакцию, Булгаков дописал небольшой кусок под названием «Окончание сна Босого», в котором снова появляется отец Аркадий Элладов. Этот отрывок, не законченный и в дальнейшие редакции не вошедший, так интересен, что, извинившись перед читателем за обилие цитат, все-таки приведу его.

«Босой забылся. Ногами он упирался в зад спящему дантисту, голову повесил на плечо, а затем прислонил ее к плечу рыжего любителя бойцовых гусей. Тот первоначально протестовал, но потом и сам затих и даже всхрапнул. Тут и приснилось Босому, что будто бы все лампионы загорелись еще ярче и даже где-то якобы тренькнул церковный колокол. И тут с необыкновенной ясностью стал грезиться Босому на сцене очень внушительный священник. Показалось, что на священнике прекрасная фиолетовая ряса — муар, наперсный крест на груди, волосы аккуратно смазаны и расчесаны, глаза острые, деловые и немного бегают. Босому приснилось, что спящие зрители зашевелились, зевая, выпрямились, уставились на сцену.

Рыжий со сна хриплым голосом сказал:

— Э, да это Элладов! Он, он. Отец Аркадий. Поп-умница, в преферанс играет первоклассно и лют проповеди говорить. Против него трудно устоять. Он как таран.

Отец Аркадий Элладов тем временем вдохновенно глянул вверх, левой рукой поправил волосы, а правой крест и даже, как показалось Босому, похудев от вдохновения, произнес красивым голосом:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Православные христиане! Сдавайте валюту!

Босому показалось, что он ослышался, он затаил дыхание, ожидая, что какая-то сила явится и тут же на месте разразит умницу попа ко всем чертям. Но никакая сила не явилась, и отец Аркадий повел с исключительным искусством проповедь. Рыжий не соврал, отец Аркадий был мастером своего дела. Первым же долгом он напомнил о том, что Божие Богу, но кесарево, что бы ни было, принадлежит кесарю. Возражать против этого не приходилось. Но тут же, сделав искусную фиоритуру бархатным голосом, Аркадий приравнял существующую власть к кесарю, и даже плохо образованный Босой задрожал во сне, чувствуя неуместность сравнения. Но надо полагать, что блестящему риторику — отцу Аркадию дали возможность говорить, что ему нравится.

Он пользовался этим широко и напомнил очень помрачневшим зрителям о том, что нет власти не от бога. А если так, то нарушающий постановления власти выступает против кого?..

Говорят же русским языком: „Сдайте валюту…“»

(Всякий раз, дойдя до фигуры отца Аркадия Элладова, вспоминаю, как вдохновенно А. И. Солженицын выговаривал покойным Ильфу и Петрову за изображение отца Федора в «Двенадцати стульях»: «Человеку свойственно бить по слабому, сильно гневаться на беззащитного. Сколькие советские писатели с удовольствием (и без всякой даже надобности) лягали русскую церковь, русское священство (хотя бы и в „Двенадцати стульях“) <…>, зная, насколько это безопасно, безответно и укрепляет их шансы перед своим правительством»[18].

Священник Аркадий Элладов, согласитесь, изображен куда жестче, чем простодушный отец Федор. Но вряд ли Александр Исаевич заподозрил бы обожаемого им Булгакова в «лягании» русской церкви с целью укрепить свои «шансы» перед правительством. Были, надо думать, у сатирических фантазий Ильфа и Петрова в конце 20-х годов и у Михаила Булгакова в начале и середине 30-х какие-то другие основания.

В дальнейшем этот персонаж был Булгаковым снят. К концу 30-х годов фигура отца Аркадия Элладова по самым разным причинам перестала быть актуальной.)

Редакция четвёртая

Между третьей и четвертой редакциями две тетради, озаглавленные так: «Князь тьмы». Обе относятся к первой половине 1937 года. Это подступ к четвертой редакции романа, предчувствие ее.

Булгаков переписывает первые главы, одну за другою, кажется, не столько работая над ними, сколько готовя себя к решительному броску — сплошному переписыванию романа и связанному с этим взлету импровизиции. Известный прием авторской работы: войти в ритм, «раскатать» воображение.

Он пишет с начала. Все еще неясную, требующую очень серьезной доработки главу 2-ю — «Золотое копье» — пропускает. Удовлетворенно поправляет давно сложившиеся сатирические главы. Вплотную подходит к главе 13-й. Здесь она уже 13-я — «Явление героя» — и так будет называться отныне. Мастер, которого уже в предыдущей редакции звали так, окончательно осознается героем романа и вот-вот готов стать его заглавным героем.

«— Я — мастер, — ответил гость и стал горделив и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, также надел и очки и показался Ивану и в профиль и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер».

Писатель прорабатывает эту главу тщательно и любовно. Ее образная, ее ритмическая структура очень близки окончательным. И уже намечается вхождение лирической темы, которая с такой силой окрасит эту главу в последующих редакциях:

«Выяснилось, что он написал этот роман, над которым просидел три года в своем уютном подвале на Пречистенке, заваленном книгами, и знала об этом романе только одна женщина. Имени ее гость не назвал, но сказал, что женщина умная, замечательная…»

Здесь на полуфразе обрывается рукопись «Князя тьмы». Думаю, потому, что имя Маргариты, не произнесенное героем, вспыхивает в воображении автора и становится рядом с именем героя. Думаю, в этот момент рождается название «Мастер и Маргарита».

Не Воланд, но мастер и Маргарита — герои романа. Не «Князь тьмы» — «Мастер и Маргарита»!

Теперь писатель может начать четвертую — первую полную — редакцию своего романа, впервые обозначив на титульном листе: «Мастер и Маргарита. Роман».

Шесть тетрадей этой редакции со сплошной нумерацией страниц, с установившейся последовательностью глав, без пробелов и пропусков, от первой строки: «Весною, в час заката на Патриарших прудах…» — до строки последней: «…пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» — и важного для писателя слова «Конец», написаны в необыкновенно короткий срок, в течение нескольких месяцев 1937–1938 годов.