Африканский вояж - Максим Михайлов

Самурай смотрел в небо, белые барашки облаков лениво плыли посреди прозрачной синевы, покорные вздорным прихотям теплого майского ветра сходились, образовывая диковинные фигуры или разлетались в стороны, чтобы через несколько минут встретиться вновь. Терпкий запах свежей сосновой смолы приятно щекотал ноздри, пахло весной: молодой ярко-зеленой листвой, полевым разнотравьем и землей… Березки тихо шушукались между собой склоняя друг к другу кудрявые макушки и что-то нежное и интимное шелестя соседке на ушко, то ли сплетничали, то ли делились какими-то своими девичьими секретами. Самурай их не слышал, знал, какой должен быть звук от играющего в кронах легкого ветерка, но не слышал, не мог слышать.

Тяжелая контузия, пятидесятипроцентная потеря слуха, это значит абсолютно оглохшее правое ухо и с трудом разбирающее обычную человеческую речь с пяти шагов левое. Это увольнение из рядов по здоровью — сертификат на жилье и денежная компенсация. Все вместе как раз в притык на хрущевку со смежными комнатами из старого фонда в непрестижном заводском районе с вечно бьющимся в окно химическим смогом. Поверьте, очень страшно оказаться вдруг вне этих самых рядов, да еще не по своей воле, а вот так внезапно, в одночасье потеряв слух, став по сути дела калекой. Полный жалости взгляд жены, от нее, от этой самой жалости становится страшно, впервые приходит осознание необратимости потери, впервые ясно понимаешь, это не болезнь, не временная хворь, которую надо просто пережить — это навсегда! Навсегда — очень страшное слово, пожалуй нет ничего страшнее в мире, чем эта необратимость. Пенсия — гроши, больше выслужить не успел… Работы нет… Жалость в любимых глазах постепенно сменяется тоской и усталостью. Она тоже поняла — навсегда… Очень легко нежно шептать, тая в объятиях статного красавца-десантника: "Я всегда буду с тобой!", "Я не оставлю тебя, чтобы не случилось!", "Я всегда буду любить тебя!". Гораздо труднее эти обещания выполнять, вряд ли кто задумывается над истинным смыслом произнесенных слов, и, слава Богу, иначе у многих они застревали бы в горле. Случайно услышанное горько-злое: "Пень глухой!" слетевшее с таких нежных, таких знакомых и родных губ, будто ножом режет по и так кровоточащему сердцу. Но кто вправе ее обвинять? Лишь та, что сама пережила подобное и не сдалась. Много ли их? Может и много, только он не знал ни одной… И наконец закономерное, давно со страхом ожидаемое, сухим щелчком бича, предательским выстрелом в спину: "Прости, но я так больше не могу. Я полюбила другого и ухожу", и смотрящие в пол глаза, так и не поднявшиеся ни разу, за все то время пока она собирала вещи. Шикарная машина под окном и щуплый молодой парень в немыслимо дорогом костюме, предупредительно распахивающий перед ней дверцу. Вот и все, солдат, ты проиграл свой последний бой… Вот и все… Все…

А потом бессмысленная круговерть сменяющих друг друга дней и ночей, проходящих в алкогольном дурмане, чьи-то смутно знакомые даже не рожи — хари, слова сочувствия, которых все равно не слышишь, но которые отлично читаются по глазам и губам и жгут, жгут каленым железом, и редкие минуты прояснения, от которых хочется лезть на стену и выть, в кровь, до мяса обдирая ногти о неподатливую штукатурку. И тот гулкий подземный переход, ополовиненная прямо из «ствола» бутылка водки, вдребезги разлетевшаяся от удара о бетонную колонну оставив в руке хрустально сверкающую острыми зубастыми краями «розочку». Короткие резкие удары по локтевому сгибу, боли почти нет, зато кровь рванула лихо, густым темно-красным потоком. Вялая мысль, пробившая алкогольную муть: "Так ничего не выйдет, все равно свернется раньше, чем вся вытечет. Найдут и откачают — надо что-то еще…" Да, надо что-то еще, и плохо слушающаяся левая рука расстегивает плотную джинсовую рубашку, обнажая живот. Лучше бы в горло, чтобы наверняка… Но решиться на это почему-то невозможно, а так вроде и ничего… Холодный край стекла щекочет кожу, вызывая непрошенные мурашки и рефлекторную дрожь. "А вот вам всем тройной в перекладку! Я таки вас всех поимел! Фак ю, жизнь!" Острый длинный осколок с противным хрустом входит в живот, разрывая на своем пути напрягшиеся мышцы. Отлично, еще одно усилие, плоть легко расходится под режущей не хуже бритвы тонкой кромкой стекла… И в этот момент сохранившее способность слышать ухо улавливает грохот торопливо ссыпающихся вниз по лестнице шагов. Черт! Кого еще там принесло? Или делать нечего больше, только шляться по подземным переходам среди ночи?!

Из темноты возникает лицо, жесткий колючий взгляд вцепляется в глаза и уже не отпускает.

— Ты? Я слышал, ты умер?

— Тоже об этом слыхал… Вот, вернулся за тобой из ада… Ты же все равно туда собирался? Так я провожу!

Сильные руки вырывают из ослабевших пальцев скользкую от крови «розочку», срывают с пояса ремень…

— Ни хера себе учудил! Настоящее харакири! Тоже мне, самурай хренов!

— Бес, не лез бы ты… Тебе какое дело… Раз я так решил… — слова даются с трудом, все сложнее сфокусировать взгляд, все расплывается в багровой мути, теряет очертания, пропадает, уходит куда-то вниз под ноги, как тогда в почти позабытой прошлой жизни, когда еще нормально слышавшие уши глушил грохот выстрелов и надрывный рев Беса: "Тяните Пашку! Я прикрываю!"

И точно так же как тогда мозг вдруг заполнило полное и совершенное спокойствие: "Я не один. Вокруг снова свои, те — настоящие… И что бы не случилось меня не бросят, не сдадут, вытянут… А значит, все в порядке", лишь откуда-то издали доносился постепенно слабеющий и затихающий мат Беса, накладывавшего жгут на все еще кровоточащую руку.

"Тоже мне, самурай хренов!" Так потом и повелось Самурай, да Самурай, слегка иронично, с нормальной открытой улыбкой, не такой, как там. В том странном и подлом мире, где он жил, или существовал, после решения военно-врачебной комиссии, ставшего приговором, люди не умели улыбаться. Они лицемерно кривили губы, а глаза оставались злыми и холодными. Уголки ярко накрашенных женских губ дозировано ползли в стороны, ровно настолько, чтобы приоткрыть тщательно отбеленные косметическим стоматологом зубы, но так, что не видно десен, а за масксетью накладных ресниц прыгали цифры со значком доллара безошибочно определяющие, сколько с тебя можно поиметь. Широкая щербатая улыбка в подворотне, разведенные в стороны руки: "Извини, братан, ошибка вышла, обознались!", в следующий миг на твой череп обрушится кастет. Барская, тщательно скрывающая брезгливость, так и сквозящую во всем облике, улыбка военкома… Продолжать можно бесконечно — ЗДЕСЬ никто не умел улыбаться, так как Бес и остальные ребята, толпившиеся через два дня в грязно-белой, пропахшей специфическими больничными запахами палате. Может это от того, что они были живыми и настоящими, не теми заводными куклами с нелепой программой, что окружали его последний год. Или потому, что они знали цену: цену жизни и цену смерти, цену страха и цену мужества, цену настоящей мужской дружбы и цену предательства…, они знали цену всему на этом свете, вот только цену денег они так и не поняли, слишком много было в их жизни того, что гораздо дороже нарисованных на бумаге фантиков. Короче, они были настоящие. "Тоже мне, самурай хренов!" — говорили они и хлопали его по здоровому плечу, а в глазах светилась настоящая радость, просто от того, что он, Пашка, жив, что он скоро поправится и будет здоров, от того что они пусть вот так в больнице, но снова встретились. И от этих дружеских шлепков, от светящихся глаз, гадкий и мрачный мир, окружавший его последний год начал трескаться и разламываться по швам, грязной вонючей шелухой опадая с другого, настоящего, пропахшего вольным степным ветром дальних дорог, где нет места мелочной трусости и подлости, где правят давно забытые здесь понятия Честь и Мужская дружба.

На лицо упала чья-то тень, и Самурай открыл глаза, быстро осмотревшись вокруг. Народу на поляне собралось уже довольно прилично, мужчины в ярких спортивных костюмах группками по двое, по трое, теснились на всей ее площади. Курили, жали друг другу руки, травили анекдоты или обсуждали политику, но всех объединяло одно — глаза. Глаза наркоманов в предвкушении очередной дозы, шалые, нетерпеливо мечущиеся, не могущие ни на миг остановиться, постоянно перебегающие с одного на другое, горящие нездоровым азартом и куражом.

Все они были его врагами, все до одного, пресыщенные, развращенные, разжиревшие и благополучные, собиравшиеся здесь из-за нехватки острых ощущений. Это они, соблазнив красивой жизнью и легкими деньгами увели его жену, это они набивали себе карманы, пока он кровью оплачивал их спокойную жизнь, это они продали и предали ту страну, которую он клялся защищать… Виновны! Виновны! Виновны! Троекратная формула ответа на суде присяжных, оставляющая время на последние сомнения, четкая и однозначная, не допускающая двойного толкования после произнесения. Давно им самим сформулированная и выговоренная специально для них. Он не может поставить их к стенке прямо сейчас, не может воздать им по делам полной мерой — слишком хорошо они защищены специально придуманными законами, специально прикормленными ментами и судьями, всей мощью украденных денег… У него есть лишь эта маленькая несерьезная лазейка, пусть это мелочь, но даже мелочь лучше чем ничего… Паранойя? Злобное человеконенавистничество? Зависть? Быть может… Но кто вправе его обвинять?