В состоянии необходимой обороны - Фридрих Незнанский

– Я не меняю своих решений, – тихо ответил Шишков.

Сережа, увидев их, вскочил со стула:

– А я звоню, звоню…

– А ты не звони, – оборвал его Бутусов и вышел из отделения милиции, хлопнув дверью.

Сережа оказался на редкость добрым, скорее, даже слабым человеком. Он разрешил Шишкову позвонить домой, но дома никто не брал трубку.

– Ушла? – сочувственно спросил Сережа.

Шишков промолчал.

– Вот и от меня тоже ушла, – пожаловался Сережа.

– Почему? – улыбнулся наивности и непосредственности Сережи Шишков.

– Хотела, чтобы я денег побольше зарабатывал, а я в милицию пошел работать, – вздохнул Сережа.

– Зачем же ты в милицию пошел? – удивился Шишков.

– Как – зачем? – переспросил милиционер. – Это же романтика!

«Романтика, – думал Виктор, – пообломают тебе тут крылышки, тоже мне романтик». Виктору вспомнилась своя молодость, свои представления о романтике: космонавтом хотел стать, чемпионом по боксу – тоже хотел, но вот чтобы милиционером…

– Может, еще кому хотите позвонить? – спросил Шишкова Сережа.

– Ты тут всем предлагаешь звонить? – удивился Шишков.

– Нет, – смутился милиционер, – не всем.

– Тогда почему мне?

– А почему к вам приходил прокурор? – ответил вопросом на вопрос милиционер. – Выходить отсюда ведь тоже нельзя. А вам вот почему-то можно…

«Все ясно, – разочарованно подумал Шишков, – выслужиться решил, знал бы он, чем закончился наш с Бутусовым разговор, небось по другому бы со мной разговаривал».

Отношение к милиции у Шишкова всегда было не самое лучшее, в душе он не уважал этих молодых парней, играющих в то, что они – стражи порядка, и вместе с тем понимал, что в их руках действительно находится определенная доля власти. И от того, с каким настроением проснется сегодня очередной новоявленный «страж», возможно, зависит чья-то судьба.

– Скажите, пожалуйста, – обратился Шишков к Сереже, – как вас по имени отчеству?

– По отчеству-то зачем, – поинтересовался Сережа.

– Я думаю, что к представителям власти нужно обращаться по имени отчеству, – сказал Шишков.

– Сергей Иванович, – Сережа запнулся, – а вас как?

– В заявлении написано. Сергей Иванович, я обращаюсь к вам как к представителю власти, я имею полное право позвонить своему адвокату…

– Конечно, конечно, – Сережа придвинул ему телефон, – звоните.

Опять занято… Не везло сегодня заместителю таксопарка. Он решил позвонить Лене, секретарше Тихонова, попросить ее или самого Тихонова объяснить ему, что происходит… Но ни Лене, ни Тихонову дозвониться также не удалось. Шишков еще не знал, что Тихонова в живых уже не было.

Глава одиннадцатая

Черный «мерседес» медленно ехал по тротуару, прохожие расступались, странным казалось то, что они даже не удивлялись, почему этот автомобиль едет в неположенном месте. Скорее всего, они знали, кто сидит в этой машине, и поэтому почтительно уступали дорогу.

– Это что еще за явление? – попробовала было запротестовать спешащая по тротуару старушка.

– Важный человек едет, – объяснил ситуацию бестолковой старушке случайный прохожий.

– А-а-а, – многозначительно протянула старушка и покосилась на шикарную черную машину.

В «мерседесе» ехал действительно важный человек. Это был главарь одной из местных преступных группировок. Звали его Саламбек. Проехав по тротуару метров двести, автомобиль притормозил у кафе «Спорт».

Это кафе, расположенное на одной из тихих улиц Люберец, уже несколько месяцев не работало. На главной двери висела табличка «Ремонт», не тронутая ни единой каплей ремонта, а к черному ходу подъезжали и подъезжали иномарки. Последние несколько месяцев «Спорт» перешел под контроль Саламбека, закрылся для посетителей и стал штаб-квартирой его организации.

А опасаться Саламбеку было чего. Границы его влияния грозили пошатнуться каждую минуту. Дело в том, что не так давно у него появились новые серьезные конкуренты – братья Трофимовы. И хотели они того же, чего хотел и Саламбек, – прибрать к рукам местный таксопарк.

Борьба между Саламбеком и братьями Трофимовыми за влияние на люберецкий таксопарк дошла до критической точки напряжения, и ситуация должна была взорваться с минуты на минуту. Пока в холле кафе собирались вооруженные и многочисленные ингуши, за одним из столиков в зале сидели Саламбек и двое его близких соратников: Мамед и Самед. Перед каждым из этих двоих лежало по пистолету и по мобильному телефону. Мобильники молчали.

– Может, попробовать договориться еще раз? – спросил Саламбека Самед.

Саламбек, прищурившись, посмотрел на Самеда, и тот опустил глаза.

– Может выйти много крови, Саламбек, – тихо сказал он.

– Тебе жаль для меня крови? – спросил Саламбек. – Мне для тебя своей не жаль.

Самед опустил голову еще ниже.

– Эти Трофимовы смердят уже на каждом углу, – продолжал Саламбек. – Даже мусора тычут мне ими в лицо! Сколько можно терпеть?! Что думаешь, Мамед?

– Мочить их надо, Саламбек, – сказал Мамед. – Увидишь, замочим – сразу дышать легче станет.

– Так дай мне их! – вскричал Саламбек и ударил кулаком по столу.

– Ищут, – коротко ответил Самед.

Саламбек отвалился на спинку стула.

Его знакомство с бандой Трофимовых состоялось несколько лет назад, при дележе фирмы, занимавшейся автосервисом. Тогда договориться не удалось, заговорило оружие – и двух покойников пришлось спешно топить в Москве-реке.

Покойники, так уж вышло, из бригады Трофимовых, и с тех пор между ними и Саламбеком пролегла пропасть. Каждый старался до поры до времени не наступать друг другу на мозоли, потому как было ясно: любой пустяк может стать сигналом к началу войны на истребление.

Война, хоть никем и не приветствовалась, никого, по сути, и не пугала – война была одним из условий той жизни, которую они в разное время и по разным причинам для себя выбрали. А пока… пока наращивались мускулы – как в прямом, так и в фигуральном смысле и ожидалось то дело, то настоящее прибыльное дело, ради которого со спокойной совестью можно будет жать на спусковой крючок и не считать потери.

И это дело пришло. Борьба за таксопарк, действия, предпринимаемые той и другой стороной для достижения победы в споре, говорили о том, что отступать поздно. А если поздно отступать, значит, самое время идти вперед.

Ожил один из мобильников, и Мамед ответил.

– Жена, – сказал он и протянул трубку Саламбеку.

Саламбек взял трубку и вежливо, но жестко сказал:

– Я занят. Не звони пока.

Женский голос на другом конце сказал по-ингушски:

– Сегодня мне снилась твоя мама, Саламбек. Береги себя, пожалуйста…

Саламбек нажал на «отбой» и вернул трубку Мамеду. Мимо окна проехал молоковоз – жизнь шла своим чередом.

Голос жены в телефонной трубке неожиданно и не к месту вернул Саламбека на много лет назад.

Саламбек родился в горах под Назранью, на изумрудно-чистой траве, когда его мать несла мужу-пастуху обед. Поскольку Саламбек был не первым ее ребенком, родился он легко и сразу счастливо рассмеялся. Во всяком случае, матери первые его вопли казались смехом – день был прекрасен, воздух чист и приятен на вкус, материнское молоко полно радости и тепла.

«Что еще остается делать младенцу в таком чудном мире, как не смеяться?!» – думала ингушка-мать.

И Саламбек смеялся. Смеялся первый раз в жизни, смеялся до хрипоты и до слез, смеялся до истерики и икоты, смеялся на всю катушку, потому что больше он не будет смеяться никогда.

Необыкновенная серьезность станет отличительной чертой Саламбека. В детских невинных забавах и позже, в деревенских играх, сверстники будут чураться его, попросту бояться, хотя он никак еще не проявил своего характера – он просто не смеялся.

Сначала Саламбек носил обеды в горы своему отцу, потом старшему брату, потом, когда старший брат подался в Москву, начал пасти скот сам, и никто не знал и не мог даже подумать, что несмеющийся Саламбек – поэт. Следя за пасущимися на склонах гор баранами, Саламбек впитывал мир всем телом, радовался ему так же, как и тогда, в миг своего рожденья, но был серьезен. Уже в отроческом возрасте он понимал мир. Он не мог сказать словом, но душой знал каждый вздох окружавшей его природы. И стихов, конечно, не писал – они, рожденные горами и отраженные от гор, сами пелись в его сердце.

Когда Саламбеку исполнилось шестнадцать, старший брат призвал его в Москву. Чем занимался в столице старший брат, Саламбек не знал, не знали, судя по всему, и родители, но просьбе перечить не стали – стали собирать Саламбека в дорогу. И Саламбек поехал.

Когда он ступил на асфальтовую ладонь Москвы, он впервые за долгие годы улыбнулся. Он понял своим чутким сердцем, что мир, который он знал и понимал, в этом месте кончается. Перестает здесь звучать и та поэзия, которую он слышал шестнадцать лет своей жизни, отраженной от сверкающих гор.