Маленький оборвыш - Джеймс Гринвуд

«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно!» Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью. Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я закончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пенсами и полупенсами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.

– Вот песня, так песня! – воскликнул он, крепко схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как закончишь, я сам пойду собирать деньги для тебя!

– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.

Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча и я услышал женский голос:

– Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?

Я боялся только одной женщины на всем свете, но это была не она. Этот добрый голос принадлежал Марте, той самой племяннице миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.

Глава XIX. Старый друг угощает и одевает меня. Из меня хотят сделать трубочиста

После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы и уважал больше ее племянницы Марты. Она была такая добродушная женщина, что и все наши соседи также любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым, и детям, называть ее «кривулей», намекая на ее увечье.

Только миссис Уинкшип всегда говорила ей не иначе, как «Марта», и из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она выказывала мне особенное расположение; у нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.

– Бедный, бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись вместе со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малыш, расскажи мне все, что с тобой было!

– Мне нечего рассказывать, Марта, – сказал я, замечая, что она меня тащит по направлению к переулку Фрайнгпен, – я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в ту ночь!

– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, – ответила добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: кабы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка! А вот теперь я и нашла тебя, да и в каком виде!

Марта отерла глаза передником.

– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, – просто умираю с голоду!

Слезы потекли из моих глаз. Мы оба стояли посреди улицы и плакали.

– Пойдем, – воскликнула наконец Марта, – пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься, вот ты и нашелся.

– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду!

– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то теперь трудно! – прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.

После некоторого колебания я наконец согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тёрнмилл, а сама пошла посмотреть, безопасно ли мне будет идти, и потом предупредить миссис Уинкшип о моем приходе. Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет принять меня, и от нечего делать вздумал пересчитать свои деньги.

Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство! И это заработано меньше чем за полчаса! Положим, мне сильно помог добрый ирландец, но если без него я буду получать хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет три с половиной пенса за полчаса, семь пенсов за час, шиллинг и девять пенсов за три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет и что миссис Уинкшип ждет меня.

– А все же я лучше не пойду, – сказал я. – Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь говорим. Благодарю вас, Марта, я лучше уйду подальше отсюда.

– Нет, нет! – закричала она, загораживая мне путь. – Ты и так довольно ходил, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умницей! Я тебя так одену, что никто не узнает!

С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую тальму[14] и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку Фрайнгпен с решимостью, которой я не мог сопротивляться.

Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась своей порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.

– Вот он, тетушка! – объявила Марта, снимая с меня тальму и шляпу.

– Это он! – воскликнула миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Этот маленький мальчуган просто вылитый портрет своей покойной матери! Господи, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее! Посмотри-ка, Марта, на нем даже нет рубашки! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, он…

Как закончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах и головокружение; ноги мои задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, продолжался довольно долго, потому что за это время в моем положении произошли значительные перемены. Я очнулся на диване, стоявшем в задней комнате миссис Уинкшип. Вместо моей куртки и фланелевых панталон на мне надеты были фланелевая фуфайка, длинные широкие панталоны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и какое-то огромное полотняное одеяние с гофрированными манжетами, закрывавшее меня всего с ногами и, скорее всего, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип.

Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудесного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но длинное одеяние, опутывавшее мне ноги, помешало моему намерению. Миссис Уинкшип заметила это движение.

– Ну, что, молодец, ожил? – ласково сказала она веселым голосом. – Ну, полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?

Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал, и от этого материнского поцелуя доброй женщины я расчувствовался и не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, занявшись между тем приготовлением ужина. Через некоторое время из блестящей голландской печки, занимавшей один угол комнаты, распространился необыкновенно приятный запах.

– Ну, что, ты готов, Джимми?

– Готов-с, благодарю вас.

– У меня к обеду был сварен цыпленок, – сказала ласковым голосом миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом. – Остатки его я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты подоспеют.

Уговаривать меня не пришлось. Суп с цыпленком казался мне кушаньем хоть и очень вкусным, но далеко не способным утолить мой волчий голод. Я напал на него, как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такой быстротой, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.

– До чего он дошел! – воскликнула она с глубоким вздохом, когда мисочка опустела. – Это все равно, что глоток воды!

– Вот до чего он дошел! – воскликнула миссис Уинкшип с глубоким вздохом.

И действительно, все, что я съедал, казалось мне не более, как глотком воды, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я ответил: «Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек», хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался снять весь жир с тарелки. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка: съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.

– А теперь, – проговорила миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, – расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой произошло за это время.

Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип и подробно рассказал ей всю свою жизнь с той минуты, как бежал из родительского дома, укусив за палец миссис Бёрк. Когда я стал говорить о своих товарищах Рипстоне и Моульди и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью в адрес моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.