Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу

Орво серьезно посмотрел на Джона и сердито сказал:

— Грех тебе сомневаться!

Джон не ожидал такого ответа. Он даже был уверен, что Орво по-приятельски сознается: да, мол, выдумал все, прости, что так уж случилось… Но серьезность старика обескуражила Джона. Ему ничего не оставалось, как предложить старику выпить за удачу в будущей охоте.

— И все-таки я должен знать, — заговорил Джон, отдышавшись после изрядного глотка. — Ты сомневался во мне? Да? Ты думал так: вот этот белый человек никогда не оценит по достоинству нашей доброты и великодушия. Он должен быть наказан. И ты до сих пор думаешь, что наказал меня, заставив кормить Пыльмау и Яко… А я не хочу, чтобы ты так думал! Знай, что решил-то я это раньше, чем ты мне сказал. Этим я облегчил свои душевные страдания, снова почувствовал сгбя человеком. Откровенно скажу: я боялся встречи с белыми людьми на корабле. Видишь — выдержал и это испытание, даже сам себе удивляюсь…

— Люди, которые живут на холодной земле, должны греться теплом доброты, — в ответ тихо заговорил Орво. — Я думаю, таким должен быть каждый человек. Доброта — это точно так же, как ноги, нос, голова… Множество народов живет на земле. У каждого из них есть маленькое недоверие к человеку иного племени. Часто один народ не считает других даже за настоящих людей. Думаешь, у чукчей такого нет? Есть. Не знаю, хорошо ли, плохо ли, но каждый чукча в душе уверен, что он-то и живет правильно, что нет лучше языка чукотского и нет никого краше его на белом свете. Мы называем себя луоравэтльан — настоящие люди; разговор наш — луоравэтльан, подлинный язык, даже обувь — лыгиплекыт, подлинная обувь… Иные люди презирали тебя в Энмыне, пока ты не доказал, что даже без рук ты можешь добывать себе на жизнь. Тебе поверили… Но твои соплеменники еще очень далеки от того, чтобы их назвать луоравэтльанами. Я долго жил среди белых и знаю, что они не могут поладить даже между собой, а нас так и вовсе не считают за людей. За вами это водятся. Да, по правде говоря, белым легче не считать нас за людей, ибо у вас есть сила — ружья, большие корабли и многие диковинные вещи, которые вы умеете делать. Но ваше высокомерие — это беда, которая вас же и может погубить.

— Зачем ты мне это говоришь, Орво? Или ты забыл, что я тоже белый человек? Все было бы слишком просто, если б зависело только от цвета кожи, — ответил Джон и отошел прочь от костра.

14

Солнечные ночи в Беринговом проливе измотали охотников. Джон потерял счет суткам, проведенным на байдаре в море. Он привык устраиваться на ночлег на зыбкой поверхности дрейфующей льдины, разделывать моржей, выбивал бивни из моржовых голов, ел сырую печень, пил крепкий отвар и боролся со сном. Глаза воспалились от долгою разглядывания сияющей морской поверхности, кожа задубела и загорела так, что почти не отличалась цветом от кожи товарищей по байдаре. Лишь волосы были по-прежнему светлы, и седина, появившаяся за зиму, почти не была заметна.

Энмынцы устроили склад моржозого мяса на большом леднике, сползающем в море. В снег закопали моржовые кожи со слоем жира, нерпичьи тушки, кожаные пузыри с топленым жиром.

Изредка энмынцы устраивались на берегу среди множества палаток, поставленных охотниками, прибывшими из разных уголков Чукотского полуострова.

У кого не было палаток, ночевали под байдарами. Среди обтянутых кожей судов необычно выглядел единственный деревянный вельбот, принадлежащий какому-то зажиточному эскимосу.

В туманные и ненастные дни десятки костров коптили небо. Охотники ходили друг к другу в гости, делились новостями, табаком, угощались чаем. Русские подарки быстро растаяли, и теперь Орво мешал табак со стружками и тщательно собирал нагар и никотин в своей трубке.

Эскимосское селение располагалось на крутом склоне горы, обрывающейся к проливу. Хижины были выбиты в скалах, а двери их обращены к морю, в сторону восхода. Улицы в селении шли террасами, одна над другой, а переулками служили вырубленные в скалах ступени. В конце селения, на ровной площадке с большими, похожими на столы, плоскими камнями, эскимосы устраивали песенные вечера. Хрипловатыми голосами они пели навстречу ветру, били в бубны, и звуки празднества разносились далеко, смешиваясь с криком птиц на птичьем базаре, шумом волн и ревом моржей, проходящих в тумане.

Джон ходил по хижинам эскимосов, знакомясь с их бытом. Если орудия лова и байдары ничем почти не отличались от чукотских, то внутреннее убранство эскимосских жилищ и само устройство их было несколько иным: пологи были поменьше, и в иных обычны были различные вещи заморского происхождения. В одном из жилищ Джон даже обнаружил большой громко тикающий будильник. Обрадовавшись, он хотел по нему поставить свои часы, пока не убедился, что стрелки будильника показывают какое-то странное время. Будильник был экзотическим украшением, наподобие индийских тотемов, которыми так любят украшать свои жилища торонтские интеллигенты.

Хозяин хижины оказался человеком до некоторой степени образованным. Он хорошо говорил по-английски и, к удивлению Джона, протянул руку для приветствия.

— Как вам нравится наше селение? — учтиво задал вопрос эскимос, представившись Татмираком.

— Откровенно говоря, мне бы не хотелось оказаться в зимнюю бурю на таких крутых тропах, — ответил Джон.

— Ничего, можно привыкнуть, — снисходительно улыбнулся Татмирак. — Когда наши дети впервые попадают в равнинные селения, им непривычно, и они жалуются, что трудно ходить… Не хотите ли кофе? — неожиданно предложил Татмирак. Джону показалось, что он ослышался.

— Я бы не отказался… Право… Я даже забыл его вкус…

Татмирак отдал какое-то приказание на эскимосском языке и с вежливой улыбкой снова повернулся к гостю:

— Извините.

— Вы хорошо усвоили обычаи белых людей, — заметил Джон.

— Я учился в миссионерской школе на острове Крузенштерна, — с оттенком гордости заявил Татмирак. — Я умею считать до двадцати и говорить по-английски… К сожалению, читать и писать не научился.

— Почему?

— Времени не хватило. Отец Патрик держал меня у себя дома. Я должен был прибирать в комнатах, носить воду, стряпать и каждый вечер носить горячую воду в металлическую лохань, где, словно морж, плескался отец Патрик. На грамоту очень мало времени оставалось.

Женщина подала две чашки ароматного дымящегося кофе.

Джон не сдержался, торопливо схватил чашку и, обжигаясь, отпил глоток.

— По правде сказать, мне это надоело, и я вернулся дймой, — продолжал рассказ Татмирак, — женился. Но я многому научился на американском острове. Понял: прежде всего надо иметь доллары. Теперь у меня немного есть. У меня вельбот с подвесным мотором…

— Так это ваш вельбот на берегу? — перебил Джон.

— Мой, — важно подтвердил Татмирак и продолжал: — Если иметь голову на плечах, так эскимос или чукча могут жить не хуже белого человека. Нужно дружить! Вот мы дружим с мистером Карпентером. Он мне дает товары, а я на них меняю пушнину у чукчей и эскимосов. Езжу по стойбищам на собаках. Мистер Карпентер дает мне долю и позволяет самому торговать с белыми. На своем вельботе я могу за полдня доплыть до Нома, а там цены на песцовую шкуру в двадцать раз больше, чем у Карпентера.

— Мистер Карпентер живет в Номе? — спросил Джон, допивая чашку кофе.

— Нет, он живет в Кэнискуне, — ответил Татмирак. — Хотите, я вас свезу туда на своем вельботе?

— Это далеко?

— Совсем близко. Два часа.

Джон сказал Орво, что едет в Кэнискун на свидание с мистером Карпентером.

— Возьми у него патронов для винчестера, — попросил Орво. — А в уплату отдашь вот это…

Старик подал несколько отлично выделанных пыжиковых шкурок.

Моторный вельбот Татмирака с ревом несся на юг. Эскимос сидел на кормовой площадке и крепко держал румпель в руках.

— Мне рассказали твою историю, — наклонившись к Джону, прокричал он. — Ты молодец, настоящий парень!

Заметив приближающийся вельбот, кэнискунские чукчи высыпали на берег. На холме, высившемся за галечным берегом, Джон насчитал полтора десятка точно таких же, как в Энмыне, яранг. Чуть ниже бросалась в глаза необычная для этих мест постройка — длинное здание из оцинкованного гофрированного железа.

В толпе чукчей на берегу выделялся высокий крепкий мужчина в оленьей кухлянке и брезентовой шляпе, которую обычно носят ньюфаундлендские рыбаки.

Едва Джон ступил на берег, как он бросился к нему с возгласом:

— Хэлоу! Как я рад вас видеть! Я много слышал о вас, и мне приятно убедиться, что вижу вас таким, каким представлял себе. Идемте со мной!

Карпентер потащил Джона за собой, не переставая при этом говорить:

— Слухи о вас дошли до меня еще зимой. Хотел снарядить нарту и проведать, но дела… Отложил до весны. А весной — сами видите: туземцы на промысле моржа, и их не уговорить ни за какие блага отвезти меня. Даже Татмирак и тот теряет всю свою респектабельность, едва заслышит рев моржа. Это у них в крови. Я знаю их вот уже пятнадцать лет. Хороший народ, добрый, отзывчивый. Есть у них и свои предрассудки, возможно даже пороки, но по сравнению с тем, что мы имеем в нашем так называемом цивилизованном обществе, — это детские шалости… В общем, самое разумное — относиться к ним как к детям. Вот вам Татмирак. Молодец! Усвоил основы коммерции, со временем из него выйдет неплохой коммивояжер в масштабе Берингова пролива. Говорит по-английски, учился в школе, здраво рассуждает, хотя порой поступает так, что руками разводишь. Помню, лет пять назад приехал я к нему, зашел в хижину. Полог у него отделан ситцем, вместо жирников большие керосиновые лампы. А на стене, представляете, висит древний засаленный амулет, какое-то страшилище из моржовой кости. Рядом гравированный портрет генерал-майора Дикса из журнала «Харперс Уикли». Мало того, перед генерал-майором Соединенных Штатов горит свеча, и вся физиономия бригадного генерала закопчена. Оказалось, что всю эту иллюминацию Татмирак устроил, чтобы угодить мне: он видел в анадырской церкви горящие свечи перед иконами и молящихся казаков… А вот и мое скромное жилище!