Бом – Бом - Павел Крусанов

Андрей решил, что на обратном пути купит Кате большой полосатый арбуз с сухим хвостиком.

«Жизнь длиннее любви, но короче смысла», – закралось в голову Норушкина из глубин безотчётного чужое прозрение – то, что наблюдение это покоится не на его личном опыте, Андрей вполне осознавал. Однако он не преминул тут же включить собственный механизм производства мыслей: «Допустим, это так, а что, если сцепить в ряд много жизней – десятки, сотни, может, десятки сотен? Вполне вероятно, тогда уравняется масштаб и под наложенной сеткой судеб, как тайный шифр, раскроется смысл».

Для качественной выделки умозаключений в трамвае было слишком много солнца. Андрей пересел на теневую сторону.

Здесь ему стало ясно, что, прежде чем приступить к вязанию сетки из судеб, дабы с её помощью изловить смысл, надо выяснить природу материала: что, собственно, судьба такое?

Смотреть на судьбу, как на проявление слепой силы, воплощение изначального предопределения, своего рода неизлечимую болезнь с латентным периодом, кризами и, наконец, неизбежной развязкой, Андрею было – в силу сакраментальной устойчивости ракурса – не внове, но всякий раз несколько неловко. Словно в разношенный по ноге ботинок то и дело заскакивал камешек. Подспудно Андрей чувствовал в подобном взгляде неуловимый изъян. Сейчас, в гремящем трамвае, за окном которого подпрыгивал Литейный, он понял, в чём состоит этот изъян: так смотреть на судьбу – значит, по меньшей мере быть не в ладах с эстетикой. Судьба – бомбардир, палящий отдельными людьми или шрапнелью народов по намеченной запредельной цели? Декаденство. Судьба как траектория полёта, как вспомогательная дисциплина баллистика? Хиромантия, цыганщина. А между тем судьба – театр. Театр в большей степени, чем всё остальное, в том числе и собственно театр.

Перед Некрасова трамвай долго стоял у светофора. Мимо Андрея, милостиво не замечаемый кондуктором, проковылял чумазый и слегка как будто даже подкопчённый бомж. Он отвлёк Норушкина от размышлений, заставив вспомнить чью-то двадцатилетней давности статью, где утверждалось, будто палеолитический человек выжил во враждебном мире не благодаря смекалке и навыку использования орудий, а благодаря своему запаху. Иными словами, человек так смердел, что порядочный хищник им брезговал.

«Предопределение подразумевает подчинение, – вернулся Норушкин к оставленной мысли, – а подчинение всегда держится либо на любви, либо на страхе». Далее он подумал, что судьба и вправду нередко вызывает в человеке страх, который многих обезоруживает перед якобы вынесенным ею приговором. Однако в действительности страх этот по своей природе не более чем мандраж, трепет, сопутствующий любому публичному выступлению, а тем паче – импровизации, и объясняется он желанием судьбы спровоцировать «партнёра» на реплику, принудить его к поступку, вовлечь в полноценное театральное действо. Сюжет при этом не оговаривается, что, собственно, и смущает – обесценивается любая домашняя заготовка. Но и самой судьбе сюжет неведом. Возможно, его не существует вовсе.

Придя к такому заключению, Андрею ничего не оставалось, как сделать следующий шаг и признать, что судьба – в подобном толковании – ничуть не определяет правил игры и пределов сцены, напротив, это право она оставляет за человеком. Удачные/яркие импровизации, как в случае с Нероном или Николаем Романовым (надо иметь не только мужество, но и отменный вкус, чтобы подписать отречение от престола именно на станции Дно), всеми, кто не лишён эстетического чутья, безусловно признаются шедеврами, однако провалов куда больше – «партнёр» то и дело стремится уйти от брошенного ему вызова. Человек делает вид, что вызова не было. Или же делает вид, что его – человека – самого нет.

«С этой точки зрения, – подумал Андрей, – совершенно бессмысленны заявления вроде „плохая выпала судьба“ или „судьба такая“ – в конце концов, на Страшном Суде судить будут не судьбу, а человека».

Далее Андрей подумал, что, по существу, только при условии готовности человека к дуэту с судьбой та распускает хвост и становится Судьбой с большой буквы. Партия её делается коварней, игра – артистичней. В таком слаженном дуэте в итоге выигрывают обе стороны: одна наглядно демонстрирует диапазон своих возможностей, в чём, вероятно, находит упоение, другая примером личной истории заставляет дерзко грезить студента/школьника, что тоже сладостно, так как по природе своей такого рода грёзы сродни ароматам жертвенника. При этом насколько в эстетическом плане личная история может быть блистательной, настолько в гуманистическом – ужасающей. Доблесть и силу духа судьба в своей игре не отделяет от жестокости и зверства – добро и зло Она разбивает в один омлет. Найдя достойного «партнёра», судьба благодарит его своей наивысшей благодарностью: вместо биографии она дарует человеку предание, которое зачастую включает в свою структуру, помимо подвига и величия, далеко не самую комфортную/безмятежную жизнь и не самую лёгкую/быструю смерть.

В итоге получалось, что судьба даёт человеку право выбора, включая право на отказ от права быть ею выбранным, но не позволяет ему в этом театре самому стать режиссёром. Одновременно самой себе она может позволить всё – она агрессивна, безответственна, беспринципна и разнузданна. Имей она как сущность человеческое воплощение, так что с ней можно было бы говорить на языке медицины и юриспруденции, её наверняка упекли бы в психушку. Оттого и все её неустрашимые «партнёры» в оценке обывателя зачастую выглядят по меньшей мере «людьми не в себе».

«Но какова метафизическая суть судьбы? – вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. – Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?» Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.

Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.

3

В зоомагазине «Леопольд» на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую – с кольцом и жёрдочкой – клетку, пачку отборного зерна «Вака» плюс медово-яичные палочки «Катрин» – Мафусаилу на десерт. Патриарх заслужил, да и, поди, оголодал на воле.

На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.

Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс – ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке – без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.

На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в «Либерию». В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента – филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно – рука уставала.

У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого – на полпуда – кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.

С клеткой, куда он посадил «Баку» и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в «Либерию», как волхв с дарами в вифлеемский хлев.

По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.

– И что она в нём нашла? – осведомился Секацкий.

– Дружочек, – с готовностью разъяснил Коровин, – она в нём нашла мужской половой х...й.

– А что это такое?

– Мужской половой х...й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, – это пенис с амбициями фаллоса. – Коровин хлебнул пива. – А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.

Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.

– Вы, как обычно, о высоком...

– Привет! – вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. – Хомячков завёл?