Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев

сквозняком под синюю форменную юбку, захулиганил там.

— Ой, мамо, — взвизгнула. И сдуло проводницу; лязгнула дверь.

Суета Ивану на руку — движется вокруг него. Да пускай, хоть проводница чумная, пускай дембеля-сроки дубасятся головами пьяными; этот попутчик без имени тоже вот лопочет, лопочет; поезд прет по степи, талдычат свое ту-дум, ду-дум колесные пары. Одним словом, жизнь новая движется.

— Именно, именно перпетуум-мобиле. Женщина, — молодой человек стал рассуждать на женскую тему, — это совершенный живородящий механизм, созданный природой. А кто мы?..

— Да какой перпетум! — Иван начал горячиться. — Ее потискали, она вырвалась, слава богу. Теперь на ходу будет сочинять. Подожди, сейчас придет расскажет, что там уже поубивали.

Но попутчика потянуло на философские разговоры: он затянул песню про то, как идеально устроены женщины, и если бы они, мужчины, прислушивались к женской мудрости… Иван слушал, вникал так — вполовину: под нудноватое ля-ляканье дотянет он до утра. И все — домой. Он даже подумал, чтобы пойти в вагон и попробовать соснуть часок-другой.

— Мы хотим быть похожими на женщин. Но, увы! — пошла философия. — Почему мальчики играют с девочками в дочки-матери, а девочки в войну никогда? Ну, я не имею в виду санитарками, это ведь бывает редко… Кто есть мужчины, то есть мы — ты и я, к примеру? Мы воины, охотники: мамонта забить и притащить в пещеру — вот наше призвание. Мы — убийцы? Получается так.

В груди Ивана что-то сжалось.

— Потенциальные, в этом смысле. Хотя вам, тебе, наверное, приходилось?

Ах ты, беда моя. Только такого развития темы Ивану и не хватало! Тесно Ивану в тамбуре, да не в тамбуре — в себе не может уместиться. Рвется наружу из него. Тошно, тошно… Может, выговориться, отпустить с души грех? Грех?! Разве это грех, когда месть праведная совершалась, когда кровь за кровь, око за око? Он же по совести — не за славой шел, деньгами — за брата мстил. А теперь нате вам — убийца!

Но молодой человек, сам, не замечая того, помчался по темам, перескакивая с одной на другую, будто по кочкам на болоте — так, словно, боялся увязнуть в долгих бесполезных рассуждениях… Был он раньше женат, но развелся, оставив жену с маленькой дочерью. Срочную служил в Ростове при военной кафедре какого-то института.

— Чего с отцом-то случилось? — осторожно спросил Иван. Собеседник посерел лицом, как первый раз, когда упомянул про отца.

— Сердце. Не смог пережить. Я, только я во всем виноват. Гадство, дьявол! Все так несуразно вышло. Поверьте, я до сих пор не понимаю той ситуации. Развелся с женой, бросил институт. Не получилось то, что задумал. Отец не смог пережить этого. Я убил отца, да, убил.

И вдруг стал говорить с отчаянием:

— А я вам завидую, прости, тебе. Может… Точно, именно! Все равно ничего из меня не вышло. Разве можно всю жизнь так вот — за ручку, под чью-то указку? А не стало отца, и все. Пусто… Никому ты не нужен. К чему все эти разговоры о великом, мечты?

Незаметно для себя Иван втянулся в этот, как казалось ему, никчемный разговор; путаный рассказ молодого человека по-настоящему заинтересовали самого Ивана, в некоторых места обескуражил и даже разозлил.

— Отец был известен в творческих кругах… личность… литературный критик, — продолжал попутчик. — Не слышали, Выш…ий? Ну, конечно, вряд ли. Отец ушел. Что я теперь? И что все эти книги… что все эти нобелевские лауреаты, изощренные психологи, врачеватели душ?

Вот тебе и здрасте! Думал Иван, что к нему в душу лезут, а, оказалось, перед ним выворачивается человек наизнанку. «Да, чубарый, эк тебя колбаснуло! — не удержал злое, но не вслух: — Это ты, братела, с сытости. Видишь как. И служил у папы под крылышком, дипломчик на халяву и кормился с богатого стола. Надорвался папаша, Царствие Небесное. Что ж, жалуйся, мы понятливые. Эх, братела, тебя бы в окопы под Аргун».

Вагон дернуло, поезд остановился.

Станция.

Разговор на время затих. Оба собеседника разглядывали незнакомый ночной перрон. За окном суетливо забегали. Через пару минут двери распахнулись, и в тамбур ввалились «амоны». Не врала проводница. В соседнем вагоне дембеля развоевались по серьезному. Ивана прижали автоматным стволом к стенке, грубо ощупав карманы, приказали стоять и не рыпаться. У ОМОНа расклады свои — дернешься, без разговоров получишь плюху. Иван такое дело знает. Стоит, только желваки выдавливает, изучает облупившуюся стенку перед носом. Попутчика интеллигентность подвела.

— Послушайте, это же незаконно, вы даже не спросили, кто мы! Какое вы имеете пра…

Он не договорил. Здоровенный детина со знанием дела воткнул ему в спину приклад автомата. И после того как чубарый скорчился на полу, произнес заученное:

— Ша, монсистра. Разберемся.

Пока разбирались, по тамбуру сновали люди, хлопали дверьми. Иван заметил через плечо, как проволокли с руками за спину двух парней в изодранных камуфляжах.

Потом прибежала проводница и завизжала:

— Ой, та вы шо! Это ж мои! Та оны ни при чем.

— Разберемся, — гудел омоновец.

— Шо разбираться, ну-ка бросьте руки! Полуношники. Хаварила толька им, шоб не бросалы бычки.

Ивану смешно стало; за спиной проводница верещит на омоновца:

— Тю, куда там!.. Ну, вы, мужчина, не понимаете?.. Та, боже мой. Охо-хо, ой какие вы страшные, в ваших масках! Добрые хлопчики. И вам спасибочка! Шо ба мы без вас делалы с той пьянью?..

«Менты и в Африке менты, — кривится Иван в стенку. — Охотники на мамонтов. Сейчас с дембелей шкуру и спустят. А проводница натуральный перпетум».

У них проверили документы. На Ивана посмотрели косо, перерыли всю сумку. Здоровяк, что держал его в тамбуре под дулом, что-то сказал на ухо старшему. Тот спросил Ивана:

— Из госпиталя?

Иван взял протянутые ему бумаги, военный билет. Рвут кожу желваки.

— Домой еду.

— Не шастай по ночам, солдат. Время, знаешь какое?..

А что — обычное было время. Случилась в те годы война. И, как обычно бывает, стали люди гадать, как же это не подумали они о старинных приметах. Правда, и приметы те уж никто не помнил. Стали все валить на жару: дескать, земля иссохлась, птица ушла к морю, вино кислей обычного получилось, да и виноград раньше сроку закровянел переспелыми гроздьями. Так вот после и не верь в приметы. Заплутал дурной ветрила меж горбатых хребтов, заметался с истошным воем, — и пролилась кровь, насытив истомленную землю живою влагой. Вино перебродило и загустело на губах рудыми каплями.

От примет тех забытых и случилась жестокая брань, — а отчего ж еще?

И снова побежали столбовые километры: дрожали в непроглядной ночи