Лжедмитрий II: Исторический роман - Борис Тумасов

— Для государя державы российской царю надлежит иметь волю и ум светлый, быстрый. К печали, не зрю сего у Василия, и нам, брат Филарет, Богом дадено наставлять государя.

Митрополит кивал согласно, а патриарх продолжал рассуждать:

— Государство в разбое, воеводы вора Ивашку Болотникова никак не одолеют.

— Во все лета истинные государи на Руси воинами были, — заметил Филарет. — И Василию не сиднем бы дни коротать во дворце да сенными девками тешиться.

Гермоген проницательно взглянул в глаза митрополиту. Но не возразил, одобрил:

— Сором, воистину сором. О царском блуде злословят. Велю ту распутную девку Овдотью, какая государя к разврату склоняет, в дальний монастырь постричь. А государя женить. Позабыл Святое Писание: «Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа».

Митрополит насторожился. В планах Филарета браку Шуйского места не отводилось. Только и сказал:

— Озлится государь за Овдотью.

Гермоген насупился.

— Волей своей, патриаршей. — Постучал посохом о пол. — Князь Петр Буйносов-Ростовский дочь свою Марию подводил под благословение. Агница велелепная, ластовица, чем не царица!

— Духом слаб и немощен телом Василий, — снова не сдержался со словом Филарет. — На муки обречем Марию.

— Истину глаголешь, но видит Бог, государю супруга для взбодрости потребна, кровь свежестью обновить. Однако нынче о другом, допрежь вора Ивашку Болотникова с разбойниками не извели, можно ль мыслить о царском бракосочетании? Казак беглый назвался царевичем Петром, на Волге грабежами промышлял, нынче в Туле объявился. Заворовавшиеся князья Шаховской и Телятевский приняли его. Кем возомнил себя, каторжник окаянный, сыном царским!

Разговор перебросился на Речь Посполитую. Гермоген заметил:

— Шляхта на Русь зарится. Папа римский подстрекает, церковь католическая ждет Унии.

— Никогда тому не бывать! — резко выкрикнул Филарет. — Испытывали! Не потому ль гибель нашел Лжедмитрий, что ляхов и литву на Москву навел, попов католических возвеличивал?

— Посольство наше, поди, слыхивал, митрополит, в Речи Посполитой бесчестью подверглось, а сие может означать войну. Пойдет шляхта на нас, урочен ли час? Смерды бунтуют, неустройство на земле российской. И сказано пророком Исаей: «Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедает чужие; все опустело, как после разорения чужими».

— Истинно так, — согласно кивал митрополит. — Однако ведаю недовольство боярское Василием.

— То скудоумие их глаголет. Друг у дружки крестьян сманивают. Приказы жалобами одолели, бегут-де крестьяне, спасите, разор! А когда на думе государь настоял на запрете перебега крестьян от владельца к владельцу, зловонили. Не уразумеют, Василий о них пекся, крепостил смердов. Государь повелел холопам, какие от Болотникова прибегут с повинной, вольную давать, чего ради? Умысел здесь великий — холопов от вора отколоть… Силен искуситель, тати государство колеблют, с амвонов взывать чернь к повиновению, проклинать, предавать анафеме Ивашку Болотникова и иже с ним!

Пожалованные царем Василием Шуйским думные дворяне Прокопий и Захар Ляпуновы получили деревни под Рязанью и Арзамасом. Да беда, безлюдны деревни — иные крестьяне в бегах, иных бояре сманили.

Подал Прокопий жалобу в Поместный приказ, а пока ее разбирали, к удовольствию Ляпуновых и других дворян вышло царское Уложение, запрещавшее переход крестьян от одного помещика к другому, крестьяне возвращались к прежним владельцам.

Обратился Прокопий в Разбойный приказ с просьбой дать ему десятка три воров, какие по согласию с ним захотят жить у него в поместье.

Выпустили крестьян из тюрем, записали за думными дворянами Ляпуновыми, а те, от стражи сбежав, к Болотникову в войско подались.

Подступили казаки к Твери. Заруцкий, в алом кунтуше, папахе серого каракуля, направил коня к острогу, подбоченился.

— Объяви!

Сопровождавший Заруцкого казак поднес ладони к губам трубой:

— Эгей, тверичи-козлятники, встречайте атамана с войском!

Со стены ответ соленый, да еще и обидный:

— Атаман ваш — пес шелудивый, вшивый шляхтич, и вы сами не казаки, а тати, люд честной грабите!

— Погодите, овладеем острогом, всех вас на сабли возьмем!

— Еще одолейте! С нами архиепископ Феоктист с духовенством, весь люд тверской!

— Пали зелье, зелье пали! — крикнул стрелецкий начальник.

Выпалили с острога пушки, стрельнули самопалы. Отъехал Заруцкий, казаки спешились, принялись обсуждать, как Тверь брать. Решили попытать удачи со стороны реки, откуда меньше всего ждут. Послать охотников.

Но тверичи опередили. Вышел из башни архиепископ Феоктист с иконой Георгия Победоносца, распахнулись створы ворот, хлынули стрельцы и городской люд. Казаки Заруцкого смешались, едва успели в стремя вступить, за пики не взялись, сабли не обнажили, их уже бердышами бьют, из самопалов стреляют, с седел стаскивают. Повернули казаки коней, прорвались частью.

Десятка два пленных победители пригнали в острог. Окружили тверичи казаков, горланят:

— Побить их, они люд честной обижали!

Архиепископ руки поднял, призвал к тишине:

— В Москву на суд царский отправим разбойников!

Царские воеводы предполагали, что объединенные силы болотниковцев двинутся на Серпухов, а они нежданно повернули на Тулу. Скопин-Шуйский с Мстиславским повздорили, князь Михайло настаивал кинуть полки на болотниковцев, а одновременно от Каширы воевода Воротынский ударит. Однако, как Скопин-Шуйский ни убеждал, Мстиславский, напуганный поражениями, не стал рисковать, отказался.

Скопин-Шуйский подсказывал, уйдет Болотников в Тулу, укрепится, нелегко будет совладать с ним — Тула не Калуга с деревянным острогом. Князь Мстиславский советам не внял. Его поддержали другие воеводы.

Армия Ивана Исаевича Болотникова, не встречая сопротивления, приближалась к Туле.

Древний город Тула. Еще до ордынского разорения есть в летописях упоминание о городе. Строили Тулу как оборонительное укрепление, центр засечной черты. На Упе-реке грозно высился каменный кремль с башнями, стенами зубчатыми. К кремлевскому прямоугольнику лепились слободы, церкви, торговые ряды и лавки.

Имела Тула и деревянный острог — первая защита городскому люду от неприятеля.

Избами посад в беспорядке сбегал в низину, к Упе. Случалось, в весенний паводок река становилась капризной, ворчливо выходила из берегов, надолго затапливала городские постройки.

Дожидаясь Болотникова с Горчаковым и Телятевским, Шаховской нарядил гонцов по уезду, и повезли крестьяне в тульский кремль зерно и мясо вяленое, толокно и иные продукты. Все покупал князь Григорий Петрович впрок, месяца на два заготовил для войска на случай осады.

Болотников стоял на взлобочке, заложив руки за спину, высокий, широкоплечий, под боярским кафтаном броня работы умельца искусного, на голове шлем. Мимо воеводы тянулось крестьянское войско.

Рядом с Иваном Исаевичем Илейко Горчаков топчется, перегаром дышит.

Болотников в душе уже не раз корил себя: не надо было соглашаться с Телятевским и Илейкой, а настоять по серпуховской идти, против князя Мстиславского, потом на Москву, не дать Шуйскому собрать новое войско.

Иначе объединятся воеводы, запрут мятежников в Туле… Надо бить князей-воевод порознь.

Подозвал Иван Исаевич Андрейку.

— Не ведаешь, где Тимофей?

— Сыщу! — Андрейка метнулся птицей.

А Тимоша на возу разлегся, сон доглядывает, будто он в повалуше, летней спальной комнатке, надстроенной вторым ярусом над сенями. Явился к нему Артамошка, говорит довольно:

«Я, Тимофей, на твоей сестре Алене женился. Давно, когда ты еще мальцом бегал…»

Удивился Тимоша, отчего он раньше этого не знал. А Артамошка, красивый да нарядный, в рубашке шелковой, сапоги мягкие, чище дворянина иного, посмеивается:

«Эх, ядрен корень, не жена у меня, ягода-малина!..»

«Не я ль тебе сказывал?»

Артамошка с ним соглашается.

Потом они спустились с повалуши в горницу, и Алена потчевала их гречневой кашей. Каша была распаренная и масляная. Ест Тимоша и Аленой любуется. Она в сарафане новом цветастом, коса до пояса, такая пригожая…

Пробудился Тимоша и пожалел, что сон короткий, впору хоть глаза закрывай и дожидайся, когда снова у Алены побываешь.

Вспомнилось, как с отцом кожи мяли. В ту пору Тимоше лет пятнадцать было. От чанов и кож едко зловонило, руки в ранах, сырость разъела, больно до слез. Но Тимоша терпел, не то рука у отца тяжелая, отвесит подзатыльник — не скули…

По воскресным дням и на праздники уходил Тимоша в лес, ставил силки, брал мелкого зверя. Чаще попадались зайцы, реже лиса. Шкурки Тимоша продавал, а из зайчатины мать пекла пироги… Родители умерли в моровые лета…