Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

По утрам и он молод, как молода Большая Мать, выходящая из тумана над рекой. Этим утром, перед охотой, он встал и согнул лук, наматывая жилу-тетиву. Руки не дрожали, стали толстыми, как стволы. После вместе со всеми, обмотанный охотничьей короткой тайкой, танцевал у кострища, притопывал по серой золе, запрокидывал голову и пел песню охоты.

Им повезло, как всегда в последние дни перед дождями. Одна рука охотников вскорости вернулась в деревню, унося убитых кошек. Две руки шли через мокрые кусты ещё долго. И потом на солнечной поляне отбили от стада трех антилоп. Сначала стреляли, потому что короткие рога у чёрных острые, подойти нельзя. И только потом, когда трое чёрных уже взмылились боками и топтались, вскрикивая в гневе, вертя мордами за прыжками и криками охотников, тогда он, кружа рядом, уворачиваясь от рогов, подобрался к одной и перерезал горло. Утирая лицо от липкой крови, сразу кинулся, обежал другого чёрного и, ухватив за рог, дёрнул, поворачивая, загибая к спине голову, и — снова. Кровь лилась, прыская на кусты, блестели листья. И запах её, как хорошо созревшее пиво, ударял в голову. Третьего, огромного чёрного мужчину, на него погнали охотники, укалывая блестящий круп копьями. Хорошо Мененес успел вдохнуть-выдохнуть с хрипом и кинулся прямо на острые рога, нагнутые на него. Нож держал перед собой и успел попросить Большую мать, она и помогла — сорвался с лезвия солнечный зайчик, резанул чёрного по выпуклым глазам, и тот мотнул головой, открывая шею. Большие Родители милостивы к Мененесу на охоте. Потому он и вождь.

Потом Мененес сидел на пригорке, в тени куста, кивал на поклоны охотников и улыбался им, пока туши торочили к жердям. Улыбка растрескивала на лице корку крови. Очищал лезвие листьями, чтоб не прилипало внутри к кожаным ножнам. Было хорошо, как всегда после хорошей охоты. Но назад шёл уже тяжело, и, когда молодые после еды веселились на площади, ему бы лечь спать — так гудели ноги. А надо станцевать танец храбрости и сидеть до конца праздника. И после этого возлечь с женой. Хотя бы с одной. Он вождь, он должен. Но чем дальше идут годы, уходя в лес караваном старых слонов, тем чаще его жизнь делится на сотни жизней: утром он нарождается вместе с юной Большой матерью, к полудню становится зрелым, а к вечеру приходит старость… Может, потому и гонит он ночной сон, потому что знает, что приходит за старостью? Вдруг во сне придёт к нему Большой Охотник, сверкая белыми одеждами, сядет на край постели и хлопнет по плечу. Глаза у него — тёмные пятна на бледном широком лице. И тогда — хочешь-не хочешь — а надо брать из рук Охотника его холодную трубку и выкуривать, последнюю здесь.

— Мене, мой муж, — сказала безымянная. Поискала рукой и, погладив по широкой пояснице, обняла, — мне холодно без твоего тела, — она дышала ему в бок, и он снова подивился тому, что всякий раз, как думает о последней трубке, безымянная просыпается. Протягивает руку и не даёт уйти в тоскливые мысли.

— Спи, лесная земляника, я только попью воды, — он протянул руку, нащупал тыкву с длинным горлом.

— Это имя? — она засмеялась, и Большой Охотник, до того светивший безжалостно, протискивая бледные пальцы в щели стен, потускнел, прячась за невидимые облака, — мне нравится, красиво.

— Нет ещё. Не имя.

— Мне нравится, — она снова засыпала, и рука слабела, откидываясь от его бока. А потом вдруг сказала сонно:

— Утром позови Бериту, пусть даст тебе трав… для спины…

Он кивнул, удивляясь тому, что всего руку и руку и ещё одну руку дождей тому, она лежала в животе матери, а вот теперь чувствует его боль. И не отодвигается, засыпая.

Утром… Нет времени на Бериту утром. Рассыплется на двери хижины мастера Акута последний знак из перьев ворона, и он придет, принесёт защиту от своих снов. Может, наврал про сны. Но вождь знал — и во лжи есть знаки. И не хотел рисковать собой, а особенно этой, что спала рядом — без имени, но с круглым животом, в котором — его сын.

Глава 17

Ахашш

Старый Мир принадлежал Мудрым и был сплетён из двух частей. Утро и вечер, день и ночь. Всё имело свою тень и своё отражение. У каждой реки есть исток и есть устье. У каждого моря волны и дно, берега и середина. Мудрые хранили землю и наблюдали за ней. Днём на землю смотрело жаркое око Эуха, а ночью сверкал белый глаз Ноашши. Там, где смыкались начало и конец, на линии, которая держит море и небо, Эух и Ноашша встречались. И после каждой встречи на земле рождалось живое. Мудрые давали имена новым деревьям, тварям, ветрам и дождям, происходившим от встреч.

Сильные рождённые получали слабых рождённых для своей еды, а для слабых была трава. Так должно быть, знали Мудрые. У всего есть своё начало и свой конец, своя голова и свой хвост.

Мудрый из Мудрых, чьё имя было на языке мудрых Ахашш, думал. Он думал, потому что был рождён для этого и ни для чего другого. Он ел, чтобы голод не мешал ему думать. Совокуплялся с жёнами, чтоб тело его работало размеренно и не отвлекало от мыслей.

Ахашш жил в лесу и каждый день, выходя на свет Эуха, выбирал себе место для мыслей и шёл в него. Думая, видел, что мысли превращаются в тварей. А твари, что уже рождены, меняются от его мыслей. Он думал о том, что вода в реке стекает в море, и так оно и было. Он думал о том, что тело его нуждается в еде, и тогда лесные звери сменяли жизнь на смерть, и их начало превращалось в конец.

Ахашш понял, он — сильнейший. Он меняет всё, но нет твари, что изменила бы его самого. Значит он, Ахашш — начало всему, чем полон мир. И тогда он задумался над главным — кто кого родил в самом начале? Мир вокруг родил Мудрейшего? Или сам Ахашш родил этот мир? Он был стар, очень стар, но чувствовал это не телом, а разумом. Он не видел рождения мира в тумане воспоминаний, но помнил всё, и потому туман не мог быть признаком старости Ахашша. Значит, думал Ахашш, лёжа на траве и прислушиваясь, как превращается в его тело жирная антилопа внутри, значит, мир тогда был только начат. Но если я помню туман его начала, значит, я старше Мира…

И поняв это, Ахашш встал, опираясь телом на мягкую траву и твердые скалы, огляделся вокруг на созданные им равнины, полные антилоп и коз, сельву, рвущуюся от тяжести ягод и плодов, на море, в водах которого прыгала рыба, и сказал всему:

— Я, Ахашш, Мудрейший из мудрых, хозяин земли и воды, неба и бездны, я создал всё!

И все твари шли поклониться Ахашшу. Никто не мог уйти от глаз Ахашша. Из каждого глаза его тянулись ловчие нити, и стоило Мудрейшему посмотреть в глаза любому созданию, — без толку было уворачиваться. На концах нитей Ахашша жило начало смерти. А конец её был в рту Ахашша, где среди семи рядов блестящих зубов гнулись иглы клыков с прозрачными каплями на каждом. Ахашш выбирал себе еду из живущих, и никто не мог прервать порядок.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});