Седьмой крест - Анна Зегерс

– Вот как?

Она узнала бы его и по этому взгляду. Этот взгляд был прикован к ее полуоткрытым губам так же горячо и неотступно, как в первый раз. Что за весть сообщат они сейчас, чтобы еще раз наполнить его жизнь энергией и силой?

После долгой мучительной паузы – Элли, видимо, подыскивала слова – она сказала:

– Скоро он уже пойдет в детский сад.

– Да, – сказал Георг. Какая мука напрягать бессильный мозг, соображать быстро и метко! На что намекает она, говоря о детском саде?

Вероятно, это связано с перестройкой работы, о которой Гагенауер рассказывал четыре месяца назад, когда был доставлен сюда после ареста партийного руководства последнего состава. Улыбка Георга стала шире.

– Хочешь взглянуть на его фотокарточку? – спросила Элли.

Она пошарила в сумочке, на которую устремились не только глаза Георга, но и охраны. Она протянула ему маленькую, наклеенную на картон карточку: ребенок с погремушкой. Георг наклонился над снимком и от напряжения наморщил лоб, силясь разглядеть что-то важное. Он поднял глаза, посмотрел на Элли, опять посмотрел на карточку. Затем пожал плечами. Он снова взглянул на Элли, но так мрачно, словно она посмеялась над ним.

Надзиратель крикнул:

– Свиданье кончено.

Оба вздрогнули.

Георг торопливо спросил:

– Как моя мать?

– Здорова, – отозвалась Элли. Эту женщину, которая была ей всегда чужда, чуть ли не противна, она не видела уже полтора года.

Георг крикнул:

– А младший брат? – Он точно вдруг проснулся, все его тело дергалось. Не менее жутким казалось Элли и то, что с каждой минутой он все больше становился прежним. Георг крикнул: – А как поживает… – Но его подхватили слева и справа, подтолкнули и вывели.

Элли потом уже не помнила, как вернулась к отцу. У нее осталось только смутное воспоминание о том, что он прижал к себе ее голову, и что тут же стояли хозяин и хозяйка и еще какие-то две женщины, и что ей было все равно. Одна женщина легонько похлопала ее по плечу, а другая пригладила ее волосы. Наконец, хозяйка подняла с полу ее шляпу и сдула с нее пыль. Никто не произнес ни слова. Слишком близко была эта стена. Немым было горе, и таким же немым было утешение.

Очутившись дома, Элли села и написала Генриху письмо. Она просит его не заходить за ней в контору и вообще забыть о ней.

Генрих все-таки поймал ее около конторы. Принялся расспрашивать: может быть, Георг опять произвел на нее впечатление? Может быть, она опять полюбила его? Может быть, ей жаль его? Она думает снова сойтись с ним, когда он выйдет? Элли слушала с удивлением все эти туманные и нелепые догадки о том, что только она одна знала доподлинно. Она спокойно возразила: нет, любить Георга она больше не может. Нет, никогда она не вернется к нему, даже если его освободят, этому конец навсегда. Но с тех пор, как она увидела Георга, ей вдруг перестали доставлять удовольствие встречи с Генрихом, ей просто не хочется, вот и все.

Генрих встал на ее пути, как несколько лет назад стоял Франц, когда Георг отнял у него Элли. Но Генрих не был особенно серьезным юношей, он не верил, что все это так серьезно. Какой смысл в подобном решении? Да если бы она еще продолжала любить Георга! Но просто так? Разве Георгу будет легче от того, что она останется одна? Он и не узнает о ее постоянстве и наверняка не поверит, если она когда-нибудь при случае расскажет ему об этом. Зачем же осложнять себе жизнь?

Все это тоже произошло почти год назад. А сегодня вечером она пригласила Генриха к себе, для него были приготовлены шницели, замешан пудинг. Для него она принарядилась. Как все это вдруг началось опять, раздумывала Элли, почему я опять о нем вспомнила?… И не понадобилось ни кончать с чем-то, ни принимать какое-то трудное решение. Ничего особенного не случилось, просто год прошел. Скучно каждый вечер сидеть в одиночестве. Едва ли она для этого создана. Ведь она самая заурядная женщина. Генрих был прав. Зачем это все, и притом ради человека, который для нее почти чужой? Прошел год, и померкло даже это страшное, изувеченное побоями лицо. Мать оказалась права, как и все старики: время все залечивает, и даже раскаленное железо остывает. В глубине души Элли все же таила легкую надежду, что Генриха задержит какая-нибудь случайность, хотя не понимала, что от этого изменится, раз она сама его пригласила.

А внизу, в кондитерской, Франц из окна смотрел на улицу. Вспыхнули фонари. Хоть день и был теплый, сейчас все говорило о том, что лето давно прошло. Маленькая кондитерская была скудно освещена. Хозяйка гремела посудой у стойки. Уж скорей бы эти два упрямых посетителя ушли. Вдруг Франц вцепился руками в край столика. Он глазам своим не верил: там, между фонарями, к подъезду Элли подходил Георг, он нес цветы. Все чувства Франца закружились в бешеном вихре. Все было в этом вихре: испуг и радость, ярость и страх, счастье и ревность. Но когда человек подошел поближе, все исчезло. Франц успокоился и выругал себя. Этот парень только издали слегка напоминал Георга, да и то – если в мыслях был Георг.

Тем временем хозяйка кондитерской избавилась от одного из посетителей. Молодой человек бросил на стол деньги и выскочил на улицу. Франц заказал еще кофе и еще одну сдобную булочку.

Когда у входной двери раздался звонок, лицо Элли все-таки просияло. Минуту спустя Генрих был уже в ее комнате. В руках он держал гвоздики. Он растерянно смотрел на молодую женщину, сидевшую на кровати; она, видимо, не очень-то поджидала его: мотки цветной шерсти, лежавшие на ее коленях, мешали ей встать. Элли подняла голову, схватила сумку и, смущенная, начала, нарочно медля, запихивать туда свое вязанье. Затем встала и взяла у Генриха гвоздики. Из кухни уже доносился запах жареного мяса. Это все добрейшая фрау Меркер. Элли невольно улыбнулась. Но лицо Генриха было так серьезно, что она перестала улыбаться. Она отвернулась от его настойчивого взгляда. Он схватил ее за плечи и стал сжимать их все решительнее; тогда она опять подняла голову и взглянула на него. Забыв обо всем, Элли решила – все-таки счастье, что он пришел!

В эту минуту на лестнице и в передней раздались шаги и голоса. Может быть, кто-нибудь действительно крикнул или это только мелькнуло в сознании: «Гестапо!» Руки Генриха соскользнули с ее плеч, его лицо окаменело, окаменело и лицо Элли, словно оно никогда раньше не улыбалось и никогда уже не будет улыбаться.

Хотя Франц соображал не слишком быстро, все же он без труда связал между собой те события, которые в ближайшие несколько минут разыгрались перед окном кондитерской.

На тихой улочке началась какая-то суета, правда не настолько заметная, чтобы привлечь внимание прохожих. За углом остановился чей-то большой темно-синий автомобиль. Одновременно к двери дома, где жила Элли, подъехало такси. Следом появилось и второе такси, оно не обогнало первое, а, затормозив, остановилось позади.

Из первого выскочили трое молодых людей. После короткого пребывания в доме они снова вышли, сели в машину и посадили еще кого-то, кого они привели с собой. Франц не мог бы поклясться, что четвертый – юноша, только что принятый им за Георга, так как его спутники из предусмотрительности, а может быть, и случайно, заслонили его, когда он проходил от подъезда к дверце автомобиля. Но Франц заметил, что юноша идет не просто и спокойно, а рядом со своими подтянутыми и ловкими спутниками производит впечатление пьяного или больного. Когда первое такси отъехало – мотор так и не выключали, – к двери Элли медленно подошло второе. Из него выскочили двое, вбежали в дом, и, когда они вернулись, между ними шла женщина.

Кое-кто из редких прохожих приостановился. Кое-кто, вероятно, выглянул из ближайших окон. Однако освещенный фонарями кусочек мостовой перед подъездом был все так же нетронут и опрятен, на нем не произошло никакой катастрофы, его не забрызгало кровью. Если у людей и возникли какие-либо подозрения – они унесли их с собой в недра своих семейств.

Франц ждал каждую минуту, что и его арестуют. Но он благополучно выбрался на велосипеде из города.

Значит, Георг тоже бежал, говорил себе Франц, они следят за его родными, за его бывшей женой, наверно, и за его матерью. Они подозревают, что он в городе. Может быть, он действительно скрывается здесь? Как же он предполагает выбраться?

Несмотря на рассказы бывшего заключенного, Франц не мог бы представить себе теперешнего Георга, того, которого видела Элли. Зато образ прежнего Георга встал перед ним внезапно и отчетливо. Он увидел его перед собой с такой ясностью, что чуть не вскрикнул. Так в старину, в подобные же эпохи мракобесия, люди вскрикивали, когда им вдруг, в толкотне улицы или среди шумного празднества, казалось, что они видят перед собой того единственного, которого им рисовали запретные воспоминания, подсказанные их совестью. Франц увидел юношеское лицо Георга, его взгляд, вызывающий и печальный, его густые темные красивые волосы. Он видел склоненную над столом голову Георга, голову на плечах, голову-вещь, голову-приз. Франц так помчался по дороге, словно ему самому угрожала опасность. В глубоком смятении – к счастью, его тяжеловатые, малоподвижные черты не могли отразить всю силу этого смятения – ехал Франц к Герману. Однако и тут ему не удалось излить переполненное сердце: Герман еще не возвращался домой с работы. «Наверно, собрание», – сказала Эльза, глядя на расстроенного Франца круглыми глазами, любопытными и невинными.