Два брата - Бен Элтон

— Можно подумать, мы празднуем день рождения Дагмар, — сказала Фрида, всем наливая лимонад. — Ну, разрежем ее великолепный торт. Да уж, пекари Фишера не утратили мастерства.

Естественно, перед дележкой торта герр Таубер традиционно попросил слова. За три недели гитлеровского правления старый полицейский заметно сдал, но тост произнес с обычным апломбом.

— Отто и Пауль, я вами горжусь, — решительно заявил он. — Вам тринадцать, вы прекрасные юноши. Это счастье. Ибо вскоре Германии понадобятся славные молодые люди. Добрые немцы, которые взвалят на себя труд по восстановлению репутации Фатерлянда в цивилизованном мире. Вот почему сегодня, в день вашего рождения, я заклинаю вас быть осторожнее. По вашим синякам и царапинам видно, что вы деретесь. Конечно, вы гордые и смелые, а времена нестерпимы. Однако надо перетерпеть, ибо, помяните мое слово, нынешний морок пройдет, и довольно скоро. В марте новые выборы, а мы под защитой закона и конституции, что бы ни говорил этот человек. Закон и конституция превыше любого правительства. Да, нынче пивное отребье захлестнуло наши улицы, но закон есть закон, и даже этот человек не может от него отмахнуться. Я, знаете ли, пока еще капитан полиции. Окажетесь в опасности — бегом ко мне. Ни к чему пасть жертвой бродячих штурмовиков, опьяненных своим успехом, ибо скоро все наладится, вот увидите. Величайшая и самая передовая европейская нация не позволит уличной шпане долго собой управлять. Закон восторжествует. Попомните мои слова. А теперь разрежем торт.

Через три дня, 27 февраля, нацистский отрок получил еще один припозднившийся именинный подарок.

Кто-то поджег Рейхстаг, и преступный тринадцатилетний именинник воспользовался «провокацией», чтобы устроить праздник, о каком давно мечтал.

Последовали массовые аресты, бесчисленные убийства и избиения, тысячные «исчезновения» и изгнание всей оппозиции, кроме свадебных генералов.

Возлюбленный закон герра Таубера не защитил от трех миллионов коричневорубашечных бандитов, рекрутированных в ряды полиции.

Недавно наделенная властью нацистская партия, уже не младенец, но злобный и хитрый подросток-психопат, дала карт-бланш на грабеж, насилие и убийство. Преступления против «врагов» партии, заявил ее лидер, суть не преступления, а законная услуга отечеству.

Бандиты правили бал, закон молчал.

На больничном приеме

Берлин, 1933 г.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Приложив стетоскоп к животу будущей матери, Фрида слушала биение крохотного сердца.

— По-моему, все хорошо, фрау Шмидт, — улыбнулась она озабоченной пациентке. — Совсем как в прежние шесть раз.

— Будем надеяться, этот выйдет спокойным, — радостно ответила крупная круглолицая женщина. — Еще одного крикуна я не выдержу. Последний-то всех в доме достал! Когда нижние жильцы узнали, что я опять забрюхатела, пожаловались в квартальный комитет. Будто их дело. Зимой-то в кровати мерзнешь, ну вот и греешься. Куда ж деваться-то?

— Ну если постараться, можно избежать последствий, фрау Шмидт. — Фрида осторожно пальпировала живот. — Сейчас, знаете ли, никто не обязан заводить детей. По крайней мере, можно существенно снизить риск беременности. Я говорила вам о контроле рождаемости…

— Тсс, доктор! Это измена! — Большой, уже славно потрудившийся живот в сизых прожилках и растяжках заколыхался от смеха. — Именно что обязан, вы не слыхали? Нынче это наш долг. Я-то все себя бранила — надо же, дура какая, растопырилась перед подвыпившим муженьком. А выходит, я — героиня! Каково? По чести, я всегда мнила это дело за подвиг: с годами мой боров краше не становится.

Обе рассмеялись — женская солидарность в мире мужчин.

— И потом, доктор, нынешний-то обернется выгодой. Недурно, а?

Фрида усмехнулась — пациентка говорила о правительственной программе «вознаграждения» материнства. Возврат государственных ссуд зависел от числа рожденных детей. «Детский заем», шутил народ, — возьми денежками, верни ребенком.

— Правда же, здорово? — не унималась фрау Шмидт. — Тут не поспоришь.

Жизнерадостная румяная женщина чуть смутилась. Фрида уже привыкла, что в последнее время пациенты смущенно отводят глаза, поминая «добро», которое «те» делают для народа. Еще она подметила, что знакомых неевреев слегка раздражает зацикленность иудеев на своем положении. Как будто антисемитизм — единственная характеристика нового правительства! В конце концов, все чем-то жертвуют ради возрождения Германии. Евреи лучше других, что ли?

— Думаю, не все могут рассчитывать на ссуды, — тихо ответила Фрида. — Вряд ли герр Гитлер желает, чтобы моя нация плодилась.

«Господин» Гитлер. Так Фрида и все ее друзья-евреи называли вождя, втайне надеясь, что цивилизованное обращение превратит его в цивилизованного человека. Им отчаянно хотелось верить, что, несмотря на все его слова, в глубине души он трезвый политик, соблюдающий нормы поведения, а не сбрендивший психопат из жутких кошмаров.

Пряча глаза, фрау Шмидт сосредоточенно застегивала платье.

— Пожалуй, нет, — брякнула она. — Но вы ж и не хотели большую семью, фрау Штенгель. Прежде всего вы доктор.

— Пока еще, фрау Шмидт.

Фрида отложила стетоскоп. Со стеллажа во всю стену кабинета она взяла семейную карточку Шмидтов и села к столу, чтобы записать результаты осмотра.

С окончания мединститута в 1923 году Фрида работала все в том же кабинете общественной клиники. Десять лет, долгие тяжелые дни и бессчетные тревожные ночи. Бесконечные часы изматывающей, иссушающей душу работы за мизерный оклад.

Жертву приносила не только она. Страдала и семья. Часто мальчики ужинали и ложились спать, так и не увидев маму, а Вольфганг, мечтавший беспечно сочинять джазовые симфонии, нянчился с детьми и бегал по халтурам, зарабатывая на прожитье.

— Может, наконец сбросишь венец мученицы, повесишь медную табличку на дверь и начнешь заколачивать деньгу, дорогуша, — полушутя говаривал Вольфганг. — Помогай разжиревшим матронам пережить климакс. Бери с них втридорога за предписание ослабить корсет и принять аспирин.

Но Фрида любила свою работу, болела душой за самую передовую в мире веймарскую политику общественного здравоохранения и своих пациентов. Семья и общественная больница Фридрихсхайна — вот что было главным в ее жизни.

— Кто еще позаботится о людях? — говорила она мужу, когда они вдвоем ломали голову, как уложиться в семейный бюджет.

— Знаешь, тут я согласен с твоим папашей — пошли они на хер, — отвечал Вольфганг, но Фрида надеялась, что он шутит.

Пролистывая карточку Шмидтов, она машинально отметила, что за десятилетнюю практику почерк ее стал ужасно скверным. Первые четкие записи, сделанные юным врачом, касались мужа фрау Шмидт, когда тот еще был холостяком и лечился от гонореи, подхваченной в бельгийском армейском борделе. А вот нынешняя запись была сделана характерным врачебным почерком, который могли разобрать только сам автор и местный аптекарь.

— Вы еще придете, фрау Шмидт? — не поднимая головы, спросила Фрида. — По-прежнему хотите, чтобы я приняла роды?

— Конечно, фрау доктор. Уж шесть лет, как всякий год вы принимаете моих крикунов, и все в ажуре. Чего ж теперь-то?

— Вы же понимаете. Времена изменились.

Теперь Фрида подняла голову. Фрау Шмидт натянула пальто — на воротнике красовалась маленькая свастика. В нацистскую партию женщин не принимали, но это не мешало им в знак поддержки покупать значки и брошки.

— В смысле, что вы еврейка? — Шмидт опять чуть сконфузилась. — Да, конечно… тут не повезло… вам, то есть. Время очень беспокойное. Но вам-то чего тревожиться, фрау доктор Штенгель, — всякий знает, что вы не из этих. Берлинские евреи совсем другие, верно? Я знаю штурмовиков, которые ходят к еврейкам.

Фрида выдавила улыбку. Сколько раз она это слышала. Мол, она — не из тех евреев, о которых говорил герр Гитлер. Тех евреев изображал еженедельник «Дер Штюрмер», выходивший миллионным тиражом, — на сатанинских обрядах они упивались кровью христианских девственниц. Те евреи были где-то далеко, может, в глубинке, где на деревенских околицах уже вывешивались плакаты: евреям въезд запрещен, за последствия никто не ручается. Здесь, в Берлине, евреев знали. С ними вместе работали, пользовались их банками, покупали их торты. Эти евреи не имели ничего общего с теми, о которых писал герр Гитлер. Те евреи часами таились в засадах и на темных улицах насиловали молодых немок, целенаправленно поганя арийскую кровь.

Уж народ бы заметил, занимайся чем-то подобным булочник герр Веббер, или ювелир герр Шимон, или учитель музыки и джазовый трубач Вольфганг Штенгель.