Шишков - Николай Еселев

«Присланные Вами вещи, — писал он сибирскому журналисту и краеведу И. Лясоцкому, — очень слабы, это не литература, это просто исписанная бумага. Очерк „Знамение“ в тематическом отношении мог бы быть интересным, но он сделан без всякого напряжения, и момент пробуждения рассказчика совсем не оттенен.

И почему Вас вдруг потянуло к писательству? Путь писателя труден, обязанности его велики, ответственность огромна. Не всякий пишущий и печатающий свои книги есть писатель. Это большое заблуждение, и многие десятки, а может, и сотни сбитых с толку людей воображают себя писателями и, не имея никакого багажа за душой, заняты бесполезным, никому не нужным делом. Конечно, по двум коротеньким очеркам трудно категорически оценить способности человека, пришлите что-нибудь еще совершенно отделанное и наиболее удавшееся Вам. Тогда можно будет дать Вам тот или иной ответ в окончательной форме».

Это принципиальное письмо земляку, человеку, с которым Вячеслав Яковлевич был знаком, — свидетельство высокой требовательности к литератору, желание по-настоящему помочь ему. Письмо это заканчивалось такими строчками: «На меня не сердитесь, писал от души и с желанием сделать Вам добро».

Через год И. Лясоцкий снова послал Вячеславу Яковлевичу два рассказа и опять получил суровый и правдивый ответ:

«Уважаемый И. Е., я внимательно прочел Ваши два рассказа, в конце каждого из них дал отзыв.

За время от первого Вашего присыла до сих пор Вы не продвинулись вперед ни в способе выражения своих наблюдений, ни в стиле. Если Ваше писание не отнимает у Вас много времени, конечно, писать можно, и на этот способ убивать досуг надо смотреть как на приятное (для Вас) времяпрепровождение. Если же Вы склонны мечтать, что Ваше писание есть путь к литературной деятельности, то Вы заблуждаетесь. Настоящий писатель вряд ли выйдет из Вас.

Я отлично понимаю, что Вам тяжело читать эти строки, но я не хочу Вас вводить в заблуждение, чреватое тяжелыми разочарованиями.

Всего Вам хорошего.

И не сердитесь на меня».

Это письмо, разумеется, оставило горький осадок в душе Лясоцкого. Он всерьез задумался над отзывом Шишкова, и когда прочитал в журнале «Красная панорама» автобиографию писателя Шишкова и те требования, которые он предъявлял к себе как к писателю, то не стал спешить с новыми рассказами, а начал внимательно читать Горького, самого Шишкова, учился у них писать…

В письме к П. С. Богословскому в марте 1926 года Шишков, посылая ему черновики первых частей романа «Угрюм-река», сожалеет, что не окончил его три-четыре года тому назад, когда было, мол, больше сил, а теперь вот приходится «раскачиваться». Через месяц в письме к М. Горькому Шишков сообщает: «С 1920 года я пишу с большими перерывами — по году и больше — роман „Угрюм-река“. Примечательно то, что наши с Вами романы внешне совпадают. (Речь идет о романе М. Горького „Дело Артамоновых“. — Н. Е.). У меня тоже изображено семейство купцов-сибиряков. Данило Громов — дед-разбойник, умирая, оставляет наследство сыну-пьянице, Петру. Сын Петра — Прохор Громов — гений, делец, на голом месте в тайге строит заводы, фабрики, оживляет огромный район и, в зените своей славы и могущества, гибнет. Сознание, что дело ради дела, что дело, не одухотворенное высокой идеей, а основанное лишь на эксплуатации другого, это сознание создает в его душе крах… Самое же главное, скрытое главное — идет с самого начала, и главное это — Угрюм-река, т. е. Жизнь, в широком понимании этого слова».

В письме к П. С. Богословскому от 11 февраля 1931 года Шишков отмечает, что продолжает писать «Угрюм-реку». «Вот беда! Не дай бог плыть по большой реке». Но к концу года в письме к Петрову он с радостью пишет: «Кончил „Угрюм-реку“, дал себе отдых. Наслаждаюсь, еще и еще раз перечитывая со смыслом „Войну и мир“ гениального Толстого».

После поездки на Урал у Вячеслава Яковлевича зародилась мысль писать большой роман об этом замечательном крае: «Мечту об Урале не оставил. Буду писать с самых азов, не с Демидова и Петра Первого, а с мамонтов, пещерных жителей — вкратце, конечно, но чтоб было занятно и чтоб весь Урал был со дня создания до наших дней. Главный удар — на наших днях. Если писать сжато, беря от веков „ударные“ страницы, то и тогда роман выйдет больше „Угрюм-реки“».

Весной 1932 года Вячеслав Шишков принес в редакцию Ленинградского издательства художественной литературы сборник «Шутейные рассказы». В ту пору рассказы показались нам «старомодными», не соответствующими духу времени. Но среди этих уже известных широкому кругу читателей произведений, написанных в юмористической, свойственной для Шишкова манере, резко выделялся и по жанру и по содержанию нигде не публиковавшийся ранее рассказ под названием «Громов».

Мне, тогда еще неискушенному редактору, все же не трудно было определить, что это новое произведение является отрывком из какой-то большой повести или романа. Во всяком случае, «Громов» привлек мое внимание, и я, перечитав его несколько раз, стал готовиться к беседе с Вячеславом Яковлевичем. Вскоре эта беседа состоялась. Вячеслав Шишков приехал из Пушкина, чтобы справиться о судьбе своей рукописи.

Разговор у нас был сердечным, искренним и, конечно, не о сборнике, а о новом произведении «Громов». Я, разумеется, не высказал Вячеславу Яковлевичу своего отношения к шутейным рассказам, да этого и не требовалось. Я был захвачен новой вещью, ее социальным звучанием и какой-то большой, хотя еще и не совсем ясной значимостью. Свои впечатления о «Громове» я высказал Вячеславу Яковлевичу с откровенной радостью. Автора, разумеется, все это живо интересовало; мнение первого читателя было для него весьма важным.

Оказалось, что «Громов» — это маленький отрывок из большого романа, над которым писатель работал с перерывами более двенадцати лет, что роман вчерне написан и вот автор не знает, подошло ли время его печатать. Произведение это никакому издательству автор еще не предлагал; а кроме жены, Клавдии Михайловны, отдельные главы романа читал только Алексей Толстой.

На меня смотрели прищуренные, улыбающиеся, умные глаза Вячеслава Яковлевича. Они как бы определяли, спрашивали… «Вот роман, ну и что ж? А что мы станем с ним делать? Ведь его надо читать, оценивать его идейные и художественные достоинства, решать вопрос об издании. А кто это будет делать? Не вы ли, молодой человек? А можно ли вам доверить такое важное и ответственное дело?»

Кто знает, какие еще мысли и чувства были на душе писателя. Ведь не прошло еще и года, когда он в письме к К. Федину сообщал, что хотя роман и закончен, «но над книгой, чтоб она заговорила высоким голосом, надо еще работать долгие месяцы, а то и годы. Да и не моей голове. Мне очень трудно стать над этой вещью, как над чужой и чуждой, и властной рукой поставить все на свои места, вдунуть душу…».

Думается, что Шишков взвешивал, сомневался, стоит ли нести молодому редактору такое большое произведение, где еще что-то не так, что-то надо ставить на свое место.

Единственное, что могло заставить Вячеслава Шишкова принести мне новый роман, — это, видимо, мое искреннее и доброе расположение к автору и непреодолимое желание прочитать его новую рукопись. Во всяком случае, такому опытному и проницательному человеку, каким был Вячеслав Шишков, мое поведение, видимо, понравилось… Через некоторое время первая часть романа лежала у меня на столе, и я по просьбе автора читал его дома, после работы.

С каждым последующим приездом Вячеслава Шишкова в издательство отношения между нами становились все более сердечными. Вячеслав Яковлевич привозил новые части романа, а я высказывал свое отношение к прочитанному. Беседы наши затягивались. Они становились откровенными, дружественными. Вячеслав Яковлевич шутил, рассказывал разные истории из своей жизни, о своих путешествиях по Сибири, по Европейской России. Начинались эти беседы с каких-либо смешных эпизодов, приключавшихся с Шишковым.

— Ехал я в трамвае на задней площадке, — начинал Вячеслав Яковлевич. — Увлечен я был какими-то думами, смотрел на прохожих, на ленинградские дома, витрины… Вдруг слышу, чья-то рука тащит из моего жилетного кармана часы… А носил я их на цепочке, продетой через петлю жилета и соединенную с другим карманом. Медленно поворачиваю голову в сторону воришки и, улыбаясь, смотрю ему в глаза. Он, разумеется, испуганно и недоуменно смотрит на меня. Постепенно рука его удаляется от моих часов и кармана. На первой же остановке воришка вместе со своим приятелем, стоявшим рядом со мной, выходит из трамвая.

— Понимаешь… Сво-ой! — услышал я разочарованный голос карманника, бросившего виноватый взгляд на меня.

Однако охотнее всего Вячеслав Шишков рассказывал о Сибири, о тайге, о своих встречах с тунгусами, о своих походах по рекам и лесам сибирским, которые так красочно, так правдиво описаны в его ранних произведениях. Природа и люди Сибири глубоко волновали и занимали ум писателя. Какие бы темы современной жизни ни затрагивались в беседах, почти все они заканчивались воспоминаниями о таежных странствиях, об особенностях сибирского характера.