Искаженные слова Иисуса: Кто, когда и зачем правил Библию - Барт Эрман

В 1715 году Веттштейн отправился в Англию (в ходе литературного турне) и получил неограниченный доступ к Александрийскому кодексу, о котором мы уже упоминали в связи с Бентли. Один фрагмент этого манускрипта приковал внимание Веттштейна: он принадлежал к числу ничтожных мелочей, имеющих колоссальные последствия. Это был ключевой фрагмент из Первого послания к Тимофею.

На отрывок, о котором идет речь — 1 Тим 3:16 — сторонники ортодоксального богословия с давних пор ссылаются, доказывая, что сам Новый Завет называет Иисуса Богом. В большинстве рукописей этот отрывок повествует о Христе как Боге, который «явился во плоти, оправдал Себя в Духе». Как я указывал в главе 3, в манускриптах «священные имена» (nomina sacra) чаще всего сокращали, и в этом случае греческое слово «Бог» (ΘΕΟΣ) передано двумя буквами, тэтой и сигмой (ΘΣ), а штрих сверху указывает, что это сокращение. Изучая Александрийский кодекс, Веттштейн обратил внимание на то, что штрих сверху начертан другими чернилами, не такими, как соседние слова, и, по — видимому, это было сделано позднее (то есть штрих начертал переписчик более позднего времени). Мало того, горизонтальная черта посередине первой буквы, Θ, оказалась не частью этой буквы, а линией, проступившей с оборотной стороны старого веллума. Иными словами, буквы, считавшиеся сокращением тэта — сигма, которое обозначало Бога (ΘΣ), в действительности представляли собой омикрон и сигму (ΟΣ) — совсем другое слово, «кто». Таким образом, изначально в манускрипте говорилось о Христе не как о «Боге, явившемся во плоти», а как о «том, кто был явлен во плоти». Древний Александрийский кодекс доказывает, что в этом отрывке Христос вовсе не назван Богом.

Продолжая исследования, Веттштейн обнаружил, что и другие отрывки, с помощью которых обычно подтверждали догмат о Божественности Христа, проблематичны, и если подходить к ним с позиций текстологии, в большинстве случаев в этих отрывках не обнаруживается упоминаний о Божественности Иисуса. Например, это происходит, если убрать из текста знаменитую Comma Johanneum (1 Ин 5:7–8). То же самое справедливо для отрывка из Деян 20:28, который во многих манускриптах повествует о «Церкви Бога, которую Он приобрел Себе Кровию Своею». Здесь опять об Иисусе говорится как о Боге. Но в Александрийском кодексе и некоторых других манускриптах этот текст выглядит иначе — «Церковь Господа, которую Он приобрел Себе Кровию Своею». Здесь Иисуса называют Господом, но не отождествляют с Богом напрямую.

Знакомый с подобными трудностями Веттштейн всерьез задумался над своими богословскими убеждениями и обратил внимание на то, что в Новом Завете Иисуса редко называют Богом, если вообще называют. Веттштейн начал досадовать на коллег — пасторов и проповедников родного Базеля, которые иногда путались, говоря о Боге и Христе — например, рассуждали о Сыне Божьем так, словно он Отец, или обращались в молитве к Богу Отцу и упоминали «Твои святые раны». Веттштейн считал, что когда речь идет об Отце и Сыне, требуется особая точность, так как это не одно и то же.

Подчеркнутое внимание Веттштейна к подобным вопросам вызвало подозрения у его коллег, и эти подозрения подтвердились, когда в 1730 году Веттштейн опубликовал рассуждения о проблемах греческого Нового Завета, предваряющее выход нового издания, которое он готовил. Наряду с избранными отрывками в это обсуждение были включены некоторые спорные тексты, которыми богословы пользовались, подводя библейскую базу под догмат о Божественности Христа. С точки зрения Веттштейна, эти тексты были изменены именно с такой целью: тексты оригинала не могли подкреплять догмат.

Своими выводами Веттштейн произвел фурор среди коллег, многие из которых стали его противниками. Они требовали, чтобы городской совет Базеля запретил Веттштейну выпускать его издание греческого Нового Завета, которое заклеймили как «бессмысленное, никчемное и даже опасное сочинение», утверждая, что «священнослужитель Веттштейн читает неортодоксальные проповеди, противоречит в них учению реформатской церкви и готовит к печати греческий Новый Завет с некоторыми опасными новшествами, подозрительно похожими на социнианские [социни — анство — учение, отвергающее Божественность Христа]»[83]. Призванный к ответу за свои убеждения перед ученым советом, Веттштейн выказал «рационалистические» взгляды, отрицал полную богодухновенность Писания и существование дьявола и демонов, а также проявлял чрезмерный интерес к неясностям в священных текстах.

Веттштейна лишили церковного сана и вынудили покинуть Базель, после чего он обосновался в Амстердаме, где продолжил работу. Позднее он заявлял, что вся эта полемика на двадцать лет отдалила публикацию его издания греческого Нового Завета (1751–1752).

Тем не менее издание получилось великолепным: даже сейчас, спустя более 250 лет, его по — прежнему ценят ученые. В нем Веттштейн привел Textus Receptus, а также непостижимое уму собрание греческих, римских и еврейских текстов, параллельных фрагментам Нового Завета и способных пояснить их значение. Кроме того, он процитировал огромное количество разночтений, ссылаясь на 25 маюскульных и около 250 минускульных рукописей (их почти в три раза больше, чем источников у Милла), расположил их в четком порядке, обозначил каждую маюскульную рукопись заглавной буквой и воспользовался арабской нумерацией для минускульных рукописей. Эта справочная система считалась эталонной и широко применяется по сей день.

Несмотря на колоссальную ценность издания Веттштейна, текстологическая теория, на которую оно опирается, обычно считается абсолютно регрессивной. Веттштейн игнорировал преимущества методов, предложенных Бентли (с которым он некогда сверял манускрипты) и Бенгелем (которого он считал врагом), и придерживался мнения, что ранним греческим манускриптам Нового Завета не следует доверять — он считал, что все они были изменены, приведены в соответствие с латинскими источниками. Однако доказательств тому не существует, а пользование этим допущением как основным оценочным критерием приводит к тому, что при выборе одного из разночтений предпочтение отдается не наиболее давним по времени источникам (согласно теории Веттштейна, они наиболее далеки от оригиналов!), а самым современным (то есть греческим манускриптам Средневековья). Эту странную теорию не поддерживает никто из видных ученых.

Карл Лахман

После Веттштейна еще несколько специалистов по текстологии внесли более или менее значительный вклад в методологию определения наиболее ранних форм библейских текстов в условиях растущего количества манускриптов (поскольку новые находили постоянно), подтверждающих разночтения; к числу таких ученых принадлежат И. Семлер и И. Я. Грисбах. Однако следующий значительный прорыв в этой сфере случился лишь через восемьдесят лет, после безобидной с виду, но революционной по сути публикации сравнительно тонкого издания греческого Нового Завета немецким филологом Карлом Лахманом (1793–1851)[84].

На первых этапах работы Лахман решил, что просто текстовых свидетельств недостаточно, чтобы определить, что изначально писали авторы оригиналов. Самые ранние манускрипты, к которым он имел доступ, относились к IV‑V векам, то есть были изготовлены через сотни лет после появления оригиналов. Кто способен угадать, какие превратности постигли эти тексты с тех пор, как были написаны автографы, и до создания самых ранних уцелевших свидетельств столетия спустя? Поэтому Лахман поставил перед собой упрощенную задачу. Он знал, что Textus Receptus основан на манускриптах XII века. Он мог бы улучшить его: вернуться на восемьсот лет назад и подготовить издание Нового Завета, каким он выглядел ближе к концу IV века. Это самое меньшее, что можно сделать с помощью уцелевших манускриптов на греческом, — а также рукописных вариантов Вульгаты Иеронима и цитат из текстов таких авторов, как Ириней, Ориген и Киприан. Так Лахман и поступил. Опираясь на несколько ранних маюскульных манускриптов, а также на самые ранние латинские манускрипты и цитаты из святоотеческой литературы, он предпочел не просто править Textus Receptus по мере необходимости (путь, избранный его предшественниками, недовольными качеством Т. R.), а полностью отказаться от Т. R. и составить текст заново, по собственным принципам.

Таким образом, в 1831 году он создал новую версию текста, не основанного на Т. R. Этот дерзкий поступок был первым в своем роде. Спустя более трехсот лет мир увидел издание греческого Нового Завета, основанное исключительно на древних источниках.

Стремление Лахмана составить текст в том виде, в котором он был известен в конце IV века, не всегда оказывалось понятным, и даже если его находили понятным, то не всегда ценили. Многие читатели считали, что Лахман претендует на славу составителя «оригинала», и протестовали, так как при этом он принципиально отказался почти ото всех источников (поздних текстов, содержащихся во множестве манускриптов). Другие замечали сходство его метода с подходом Бентли, у которого тоже рождалась идея сравнить самые ранние греческие и латинские манускрипты, чтобы выявить текст IV века (но Бентли считал, что получится текст, известный Оригену в начале III века), поэтому Лахмана иногда называли подражателем Бентли. Но в действительности Лахман просто избавился от гнета бесполезной, установившейся в среде печатников и ученых традиции отдавать предпочтение Т. R., который, безусловно, не заслуживал подобного статуса, так как печатался и перепечатывался не потому, что все считали его основанным на достоверной текстовой базе, а по той простой причине, что именно этот текст был и привычным, и знакомым.